Группа

7. Черный Крик и цветные стеклышки

Его первыми посетителями после выхода из комы были отец и брат жены. Оба они уже не производили впечатление убитых горем людей. Шурин выглядел довольно свежим и отдохнувшим. Тесть, хоть и заметно постарел, тоже смотрелся этаким бодрячком, дух которого не сломить никаким ударам судьбы.

«Прошло уже много времени», – напомнил себе Одиссей, разглядывая их из своего убежища – из темного грота посттравматического мутизма. Впрочем, все это, по поводу его немоты, пусть объяснит им доктор, если еще не объяснил. Одиссей не чувствовал ни малейшей неловкости за свое нежелание поддерживать беседу.

Полин брат между тем расспрашивал, как он тут, и сам себе что-то отвечал. Тесть сидел чуть в отдалении, на диванчике.

Это была уже другая клиника, другая комната, совсем не похожая на ту палату, где Одиссей впервые пришел в себя. Здесь было почти как в хорошем гостиничном номере: стол со стульями, кровать, шкаф, гостевой диванчик, хрустальная люстра, окно с видом на живописный парк. С высоты пятнадцатого этажа он выглядел сложноустроенным ботаническим лабиринтом.

Одиссей уже не болтался в капсуле, наполненной зеленым желе, а сидел в кресле-модуле с нейросенсорным управлением, в котором можно было делать все что угодно – разве что не танцевать нижний брейк, по выражению его остроумца-шурина.

– Ты молодец, что решил идти на поправку! Полностью поддерживаю! – создавал шурин иллюзию разговора. – А бороду ты намеренно отпустил? Или просто… эээ… еще не успел расчухать все опции своего супер-кресла? Ну ты понимаешь. Где там у него «бреющая рука»? Глупый вопрос, да. В любом случае, борода тебе идет!

«Прошло уже много времени. Пять месяцев. Или шесть… Для них это много».

– Как лихо ты с ним управляешься! – продолжал шурин нахваливать кресло. – Р-раз – и покатился, тык-пык – повернулся, р-раз – и в койку переместился! Все продумано! Слушай, как ты это делаешь – силой мысли? Значит, у тебя все-таки есть мысли! Ага-а, попался!

А ведь неглупый парень был прежде. На футбол с ним ходили, в походы всякие… Ездили в Кению на сафари…

– И вообще, я смотрю, неплохо ты тут устроился! Красота какая, а! Не спускался еще в парк, побродить по всем этим дивным аллейкам? Вернее, поколесить? – вел свою партию шурин. Кажется, он начал входить во вкус.

– Ну хватит! – внезапно оборвал его тесть. – Сколько можно молоть чепуху?

– В смысле? – Одна из бровей шурина взметнулась кверху. – Доктор сказал, что с ним нужно как можно больше разговаривать! Выводить из ступора. Ты что, забыл?

– Ай, да замолчи ты! – сварливо крикнул старик, досадуя на бестактность сына. И уже совсем другим голосом, полным горечи и тепла, обратился к Одиссею: – Послушай, Дис… Я знаю, ты меня слышишь. И понимаешь. И осуждаешь за что-то… за то, что я сижу тут, на этом диване, старый хрыч, которому без малого девяносто, а наших девочек больше нет. Их больше нет… Я живу с этим чувством постоянно, и тебе тоже предстоит с ним жить. Но – жить, сынок. Не отказывайся от жизни…

Одиссею в его ущелье отшельника стало душно. Тошнотворный запах тухлятины, отвергнутой морем рыбы, гниющей на берегу, каким-то образом проник в то место, где он пытался спрятаться от назойливого сочувствия. Замутило так, что комната накренилась перед глазами. Вместе с дурнотой пришел гнев. Боже, да сколько же можно здесь торчать?! Да когда же они уйдут?! Однако сохранить маску рассеянной безучастности не составило ему большого труда. Ведь она теперь и была его лицом.

– Одиссей, мальчик мой, – продолжал между тем тесть. – Я хочу, чтобы ты знал: ты всегда можешь на меня рассчитывать. Что бы ни случилось. Всегда и во всем.

«Правда? Тогда принесите мне раствор нембутала в пластиковом стакане. И трубочку. Это все, о чем мне действительно хочется попросить».

– Вот… я принес тебе… посмотри.

Одиссей вздрогнул и поднял взгляд на тестя, забыв, что тем самым выдает себя с головой.

– Он слышит! Он все понимает! – обрадовался неугомонный Полинин братец.

Тесть, у которого от волнения немедленно увлажнились глаза, подошел к Одиссею, держа что-то блестящее на ладони.

– Вот. Это Полечкино. Узнаешь? Твой подарок на годовщину свадьбы.

Тесть перевернул руку Одиссея ладонью вверх и вложил в нее медальон на цепочке. Раскрывающееся золотое сердце с двумя фотографиями внутри. На одном семилетняя Улька обвивает за шею мать, на втором – отца. На одном хохочет, на втором тычется губами в Одиссееву щеку. Поля&Уля. Полюля… Пара мускулов на лице Одиссея все-таки дрогнула. Чтобы не смотреть на медальончик, он сжал его в кулаке.

– Рука! – подсек шурин. – Работает.

– Это было на ней, когда… Это сняли уже с… – Тесть затряс головой и страдальчески сморщился, как бы отказываясь называть вещи их ужасными именами.

– Не надо, па, успокойся! Ты же его расстраиваешь!

– Это теперь твое, – взяв себя в руки, сказал тесть.

Это теперь мое.