Группа

Одиссей примерно представлял себе, что это может быть. Крепкая дверная ручка, например. В его прежнем доме таких было несколько. Или хромированная скоба, встроенная в стену и незаменимая в процессе перемещения тела из, например, ванны в инвалидное кресло. Таких скоб в доме Одиссея еще не было. Впрочем, он сомневался, что когда-нибудь найдет в себе силы переступить порог их бывшего с Полей и Улей дома. Но, допустим, он поселится в съемной квартире. И установит в ней такие вот скобы, на нужном для его целей расстоянии от пола.

Какое оно, это идеальное расстояние, еще следовало понять. Найти что-нибудь в Интернете на эту тему. Следовало также просверлить отверстие в Черном Крике и повесить его на цепочку, перед этим освободив ее от золотого сердца с фотографиями девчонок. А само сердце… с ним тоже нужно было что-то сделать. Куда-то его положить… Может быть, в карман? Может быть, просто оставить на столе, как оставляют предсмертную записку?

Пазлов было всего-то три, а сложить их правильно оказалось такой проблемой! Одиссей, впрочем, никуда не торопился. Он был настроен неспешно, поступательно решать возникающие перед ним задачи – одну за другой. Если это займет две недели – пусть будет две недели. Потребуется месяц – о'кей, пусть будет месяц. Он не собирался делать резких движений, привлекать к себе внимание раньше времени… Он совершенно никуда не спешил!

Тем сильнее было его потрясение, когда однажды декабрьской ночью двое незнакомых крепких парней – не то медбратьев, не то охранников, а может, и докторов, – вломились в ванную его уютной почти-гостиничной комнатушки и вытащили из титановой петли, привязанной к поручню в душевой кабине, некое безвольно обмякшее, бесчувственное тело в испачканных пижамных брюках… и оказалось, что это тело – он сам.

– И вот я здесь, – закончила свою исповедь заплаканная толстуха. Перед этим она звучно шмыгнула носом, что и выбило Одиссея из его воспоминательной колеи.

– Спасибо, Альба, – сказал похожий на студента-старшекурсника парень в линялых джинсах и тенниске, которого все почтительно называли доктором Голевым. Одиссей догадывался, что на самом деле скрывает под собой эта стильная моложавость, но никак не мог привыкнуть думать о докторе Алексе как о взрослом, даже очень взрослом человеке. Возможно, самом взрослом из всех присутствующих. – Прокомментируешь как-нибудь, Одиссей?

– Э-эм… Ну хорошо, – застигнутый врасплох, Одиссей вперился взглядом в утирающую нос толстуху. – Ты молодец, что ты здесь. Это очень круто. Дерзай!

Доктор Голев выразительно гмыкнул, покачал ногой в легкой спортивной туфле.

– Замечательное напутствие! Кто-нибудь еще?

– Можно я скажу? – поднял руку толстый мужик в бейсболке, сидевшей на его голове плотно, как пивная крышка на бутылке. – Слушай, эта самая… Альба, да? Слушай, Альба, ты и впрямь считаешь, что не будь ты такой жирухой – и они прожили бы дольше? Может, они жили бы до сих пор, твои папаши-геи? И у тебя не было бы повода продолжать жиреть от чувства вины за их безвременную кончину? Так вот что я тебе скажу. Это всего лишь тупая отмазка! Не более чем!

У «жирухи» некрасиво разъехались губы.

– На себя посмотри, ты, сала кусок, – завела было она, но доктор Голев предостерегающе вскинул руку:

– Стоп, стоп, Альба! Ты уже говорила. Сейчас ты только слушаешь. Кто-нибудь еще?

И потом они все высказывались. Несли жестокую и вредную чушь. Либо приторно-благостную чушь, сюсюкающую. Выражали соболезнования, которые меньше всего были нужны этой несчастной Альбе, и давали советы, от которых тянуло блевануть. Даже Одиссея в его защитном панцире неучастия. «Отпусти их», «Меняйся ради себя – не ради них», «Подумай, как твои папы гордились бы тобой, если бы…»…

Доктор Голев, следивший все это время за мимикой Одиссея, застал его врасплох:

– Ты хочешь что-то добавить, Одиссей? Или мне кажется?

«Тебе кажется», – подумал Одиссей, но все-таки пожал плечами и согласно кивнул, чтобы не выбиваться из того образа, который он избрал себе для прикрытия: в меру простодушного, покладистого парня, готового «измениться».

Взгляды всех устремились на него. Нужно было что-то говорить.

– Напиши им письмо, – выдал Одиссей первое, что пришло ему в голову. Почему эта фраза, словно взятая из дурного сценария, пришла ему первой, он понятия не имел. Просто ляпнул и все.

Повисла пауза.

– Письмо… – раздумчиво произнес доктор Голев. – А почему именно письмо? Ты любишь писать письма? любил когда-то?.. Давайте так, – прервав сам себя, предложил он. – К твоей ситуации, Альба, мы еще вернемся, поживи пока с ней, свежевысказанной, побудь со всем этим наедине. А сейчас мне хочется услышать тебя, Одиссей… коль уж ты высунул одну клешню из раковины… Может, поделишься с нами своей историей? Или не историей. Чем угодно. Мыслями. Чувствами. Соображениями насчет того, почему и зачем ты здесь.