Групповой портрет с дамой

Авт. потребовалось провести несколько бесед и тщательных расследований, чтобы получить точные данные о «советском рае» в склепе. Во всяком случае, удалось установить точную датировку этой «райской жизни»: с двадцатого февраля по седьмое марта сорок пятого года Лени, Борис, Лотта, Маргарет, Пельцер и сыновья Лотты Курт и Вернер (в то время одному было пять, другому десять лет) жили на кладбище в некоем подобии катакомб с «целой системой подземных ходов» (Пельцер). Если любовные встречи Бориса и Лени происходили еще на земле, в часовенке фамильного склепа Бошанов, то теперь всем пришлось «уйти под землю» (Лотта). Идея эта, равно как и ее психологическое обоснование, принадлежали Пельцеру. С неизменным радушием тот вновь принял авт. (не в последний раз) в комнате для хобби рядом с «музеем» венков, усадил за встроенный бар с вращающейся стойкой, угостил большой рюмкой виски и предоставил в распоряжение авт. огромную пепельницу размером с лавровый венок средней величины. Авт. удивил меланхолический вид хозяина дома, столь несвойственный этому человеку, сумевшему безбедно пережить в высшей степени контрастные исторические эпохи. В свои семьдесят лет Пельцер, не боясь инфаркта, дважды в неделю играл в теннис, ежедневно и неукоснительно совершал утреннюю пробежку по окрестностям, «в пятьдесят пять начал ездить верхом и, говоря доверительно, как мужчина с мужчиной, только понаслышке знал, что такое импотенция» (П. о П. в разговоре с авт.). Меланхолия эта, по мнению авт., усиливается от визита к визиту, а причина ее – если авт. будет дозволено привести собственную психологическую догадку – кроется в, казалось бы, совершенно неожиданной у Пельцера любовной тоске. Пельцер, по-видимому, все еще испытывает к Лени нежные чувства, ради нее он готов «достать луну с неба, но она предпочитает знаться с какими-то грязными турками и не хочет подарить мне даже мимолетной нежности; и все из-за той давней истории, в которой я абсолютно не виноват. Что я такого сделал? Если посмотреть в корень, я, в сущности, спас ее Борису жизнь. Что толку было бы в его немецкой форме и солдатской книжке, если бы ему негде было спрятаться? А кто им подсказал, что американцы как огня боятся покойников, кладбищ и всего, что имеет отношение к смерти? Я. По собственному опыту, приобретенному в Первую мировую войну и потом, в годы инфляции, когда я участвовал в эксгумациях, я знал, что американцы – да и наши цепные псы и прочие подонки – будут рыскать везде, только не на кладбище; в склепы, а тем более под землю, они ни за что не сунутся. Лени нельзя было бросить одну, потому что ребенок мог родиться со дня на день, а поскольку и Лотте, и этой Маргарет надо было где-то укрыться, Лени не могла оставаться одна в квартире. Что же я сделал? Я, единственный среди них трудоспособный мужчина? Свою семью я загодя отправил в Баварию, да и сам ни в фольксштурм, ни в американский плен угодить не хотел. Что же я сделал? Я соединил штольнями склепы Герригеров и Бошанов с огромной семейной могилой фон дер Цекке; я работал, как завзятый шахтер, – копал, ставил подпорки, опять копал, опять ставил подпорки. Получились четыре совершенно сухие, выложенные камнем комнатки размером два на два с половиной – настоящая четырехкомнатная квартирка. Потом провел туда электричество – протянул провод от мастерской: от нее было всего пятьдесят-шестьдесят метров. Ради детей и беременной Лени я раздобыл обогревательные приборы; а еще в нашем распоряжении оказались – не вижу смысла скрывать – несколько уже выложенных камнем, но пока пустующих могил, – так сказать, резервные места для покойников из рода Бошанов, Герригеров и фон дер Цекке. Это были идеальные кладовые для наших запасов. Мы натаскали в свое убежище соломы, принесли тюфяки и на всякий случай запаслись еще и чугунной печуркой – топить ее, естественно, следовало только ночью, делать это днем, как позже попыталась Маргарет, было чистейшим безумием. Но Маргарет понятия не имела о маскировке. В этих земляных работах Грундч здорово мне помог – ведь все эти фамильные склепы и семейные могилы принадлежали нашим постоянным клиентам, и старик знал их как свои пять пальцев. Но жить с нами в убежище Грундч не захотел: еще с Первой мировой войны пуще всего боялся, что его завалит землей и похоронит заживо; ни в какой подпол старик никогда не спускался, даже в винный погребок. Так что мне приходилось стоять внизу и подавать ему наверх корзины с землей; сам он ни за что не полез бы в яму и жить с нами в подземелье не захотел. На земле – пожалуйста, тут он покойников не боялся, а под землей он сам боялся стать покойником. И, когда запахло жареным, Грундч двинулся в родные места, на запад, в свою деревню где-то между Моншау и Кроненбургом. И это в конце января сорок пятого года! Ничего удивительного, что он попал в лапы наших орлов, загремел в фольксштурм, а потом еще и посидел некоторое время в лагере для военнопленных. Это в его-то годы! Словом, к середине февраля моя четырехкомнатная квартирка под землей была готова; февраль выдался спокойный – одна-единственная тревога на полчасика да парочка бомб, мы даже взрывов почти не слышали. Так что однажды ночью я с Лоттой и ее детьми въехал в нашу новую квартиру, потом к нам присоединилась Маргарет, и если вам кто-нибудь скажет, что я с ней переспал, я отвечу: и да, и нет. Мы с ней поселились в двух клетушках под склепом фон дер Цекке, Лотта с мальчиками – рядом, под склепом Герригеров, для Лени и Бориса мы оставили их прежнее гнездышко, склеп Бошанов; у нас было достаточно тюфяков, соломы, электрообогревателей, а также сухари, вода, молочный порошок, немного табака, сухой спирт и пиво – не хуже, чем в каком-нибудь бункере. Иногда до нас доносились звуки артиллерийской канонады с линии фронта под Эрфтом – туда еще успели отправить на рытье траншей русских военнопленных; Борис был в их числе. Но у него в вещевом мешке уже лежала форма немецкого солдата со всеми орденами и наградами, которые значились в этой его солдатской книжке, черт бы ее побрал! Стало быть, русские все еще рыли траншеи и готовили огневые позиции, но жили в деревенских сараях и охранялись уже не так строго, как раньше. В один прекрасный день Лени прикатила к нам на краденом велосипеде, а на раме у нее восседал Борис – немецкая форма сидела на нем совсем неплохо, да и повязка на голове была ему даже к лицу: справкой о ранении, оформленной по всем правилам, с подписями и печатями, они обзавелись заблаговременно; таким манером они благополучно миновали все посты и примерно двадцатого февраля въехали, так сказать, в свое собственное обиталище. И я оказался прав: ни один патруль, ни немецкий, ни американский, не осмелился заглянуть на кладбище; так мы и жили много дней в полной идиллии: ничего не слышали, ничего не видели. Для отвода глаз я работал днем в своей конторе – как-никак, люди по-прежнему умирали и их по-прежнему надо было хоронить, конечно, не с такой помпой, без прощальных залпов и даже без настоящих венков, обходились парой-другой еловых веток, иногда добавляли цветок. Просто абсурд! Вечером я уходил с кладбища – вроде бы домой, потом стал пользоваться краденым велосипедом Лени – по дороге делал небольшой крюк и возвращался. Вот только с этими сорванцами, хойзеровскими отпрысками, хлебнули мы лиха; таких бесстыжих и хитрых проныр я сроду не видывал. Никакого сладу с ними не было, только одним, бывало, и уймешь: начнешь обучать тому, что их интересует. А интерес у них был один: научиться делать деньги. Эти бестии буквально выудили из меня все, что я знал о калькуляции, бухгалтерских книгах и прочих вещах. Они уже тогда свою мать ни в грош не ставили. Была бы в те годы какая-нибудь умственная игра вроде нынешней «монополии», эти нахальные прохвосты наверняка угомонились бы на несколько недель. Они мигом смекнули, что надо сидеть в убежище и наверх не высовываться, – им вовсе не улыбалось принудительно эвакуироваться, на это у них ума хватило; но что они вытворяли у нас внизу! Я считаю, что всему на свете есть границы, и какое-то почтение к покойникам испытывает каждый, даже я… Но эти прохиндеи буквально бредили кладами, хранящимися в могилах, и в поисках этих кладов чуть было не отвинтили металлические пластины, прикрывавшие ниши с гробами. И меня еще люди осуждают за то, что я нажился на золотых коронках, снятых с мертвецов. Да эти паршивцы не побоялись бы нажиться на коронках живых! И если Лотта теперь утверждает, что дети отбились от рук по милости свекра, то я на это скажу: она никогда не держала их в руках. Этих щенков их покойная бабушка и ныне здравствующий дедушка натаскали на одно: преследовать свою выгоду и приумножать свое добро. Вот вам пример: все обитатели подземелья – и Маргарет, и Лени, и Лотта, и даже Борис – из экономии собирали свои окурки; все, кроме меня! Никогда я не собирал окурков, ни своих, ни, тем более, чужих; мне это просто отвратительно. Я всегда превыше всего ставил чистоту и порядок, и вам кто угодно подтвердит, что я, не глядя на стужу, ночью выходил из убежища, разбивал корку льда в чане с водой для поливки могил – я хочу сказать, для поливки цветов на могилах, – и мылся с головы до ног, и даже в это тяжкое время при малейшей возможности делал свою утреннюю пробежку – правда, теперь ее скорее можно было назвать ночной. В общем, это собирание окурков я презирал. Ну, так вот. Где-то к концу февраля, незадолго до второго марта, когда нам достался грандиозный улов на Шнюрергассе, у нас иссякли кое-какие припасы; мы просто немного просчитались: ожидали, что американцы придут неделей раньше. Туго стало с сухарями, с маслом и даже с суррогатным кофе; но хуже всего дело обстояло с куревом. Тут хойзеровские отпрыски заявляются ко мне с новенькими аккуратными самокрутками – мол, сами смастерили на сигаретной машинке матери, а бумагу по доброте души дала Маргарет, – и предлагают мне купить у них эти сигареты, сделанные – как потом выяснилось – из моих собственных окурков! И просят за них по десять марок – мол, это еще по-божески. Ну, женщины посмеялись и даже похвалили щенков за смекалистость, но у меня на душе кошки скребли, когда я торговался с этими смазливыми чертенятами. Не в деньгах было дело – денег у меня хватало, я мог бы заплатить и по пятьдесят марок за штуку, – а в принципе! В принципе неправильно умиляться алчности таких сопляков и добродушно над ними посмеиваться! Лишь один Борис огорченно покачал головой, покачала и Лени, когда мальчишки после второго марта устроили свой собственный маленький склад – ухватили тут банку свиного сала, там пачку сигарет – и назвали его «наш капитал». Ну, нам, конечно, в ту пору было не до них, мы все страшно нервничали. Дело в том, что в тот же день вечером Лени родила, а она, естественно, не хотела произвести ребенка на свет в склепе – тут я ее вполне понимаю, – и ее святой Иосиф тоже этого не хотел. Поэтому мы все двинулись по разбомбленному кладбищу к моей конторе; у Лени уже начались схватки, Маргарет несла нужные медикаменты. Из торфа, старых одеял и соломенных матов мы соорудили ложе для Лени, так что она родила, скорее всего, там же, где зачала. Мальчик оказался вполне доношенный и весил три с половиной кило; если он родился второго марта, значит, зачат был примерно второго июня… А в то время не было ни одного дневного налета, ни одного! И в тот день – второго июня – в моей мастерской никто не работал в ночную смену, я могу это доказать по платежной ведомости, тем более Борис; значит, они, видимо, нашли способ встретиться среди бела дня. Ну да ладно, дело прошлое. Только назвать наше житье-бытье в склепе «раем» тоже нельзя. Поглядели бы вы на кладбище после бомбежки второго марта! Кругом валяются отбитые головы ангелов или святых, развороченные могилы с гробами и без – и таких хватало; а мы все совершенно без сил – намучились, с риском для жизни таская нашу добычу со Шнюрергассе, – а тут вечером еще и роды! Впрочем, сами роды прошли быстро и благополучно. Какой уж там «рай»! И знаете, кто нас опять приучил молиться: этот русский! Да-да, он научил нас молиться. Замечательный парень был этот Борис, уверяю вас, и, послушайся меня, был бы жив и сейчас. Это же чистое безумие – переселяться в город сразу же, то есть седьмого марта, с женщинами и детьми, не имея в кармане ничего, кроме этой дерьмовой солдатской книжки. Он мог бы еще месяцами спокойно отсиживаться в склепе, читал бы своего Клейста, своего Гёльдерлина и кого душе угодно, даже Пушкина я бы ему достал, – до того дня, когда ему раздобудут настоящую или липовую справку об освобождении из лагеря. Ведь уже летом из американских лагерей стали выпускать всех, кто был связан с сельским хозяйством; вот Борису и надо было получить такую справку по всей форме от американцев или англичан. А эти бабы ни о чем таком не думали – у них голова кружилась от счастья, что настал мир, – и радовались жизни, как малые дети. Рано было радоваться, как оказалось. А чего стоят эти их ежедневные прогулки по берегу Рейна с младенцем, с хойзеровскими отпрысками и со старым Груйтеном, который только и знал, что улыбаться. Борис и сегодня мог бы любоваться Рейном – или Волгой, коли б захотел. Именно такой справкой я и запасся – справкой об освобождении из лагеря на мое имя, с номером и печатью, – прежде чем открыто объявиться в городе в начале июня: садоводство ведь тоже относится к сельскому хозяйству. Все было сделано разумно и чисто, комар носа не подточит; а дел у нашего брата и впрямь оказалось невпроворот. Я имею в виду не то, что люди по-прежнему умирали, а то, что их уже до черта перемерло, и всех надо было как-то предать земле. Однако ни Маргарет, ни Лотта с их связями и не подумали достать парню настоящую справку, хотя им обеим это было раз плюнуть: Маргарет стоило разок вильнуть бедрами, а Лотте – пошевелить мозгами, у нее и печатей, и бланков, и разных нужных знакомств хватало. Непростительное легкомыслие – оставить парня после мая – июня без документов, пускай бы хоть на имя Фридриха Круппа. Ради этого я бы никаких денег не пожалел, – ведь я не просто симпатизировал этому юноше, я его полюбил. Вы будете смеяться, но именно Борис открыл мне глаза на все эти расовые теории и прочий бред; настоящие недочеловеки были те, кто их придумал».