Групповой портрет с дамой

И в тот же день, уже в сумерках, помочь сыночку Лени и Бориса появиться на свет». (Все еще со слезами на глазах и голосом, в котором все больше слышатся мягкие нотки): «Единственный человек, который меня понимал и любил, которого я, как сына, с радостью принял бы в свое сердце и в свою семью, в свое дело и во все что хотите, который был мне ближе, чем жена, и ближе, чем теперь стали собственные дети, – знаете, кто был этот человек? Борис Львович. Да, я его любил, хотя он отбил у меня девушку, к которой я до сих пор привязан всем сердцем. Быть может, только он один по-настоящему знал и понимал мою душу, ведь это он настоял, чтобы я крестил их младенца. Да, это сделал я, вот этими руками… И знаете, что я вам скажу, в ту минуту меня охватил какой-то смертельный страх, и я подумал: за что только не хватались эти руки, чего только не творили с живыми и мертвыми, с женщинами и мужчинами, с чеками и наличными, с венками и лентами и так далее и тому подобное. И вот теперь я, именно я, этими самыми руками должен был крестить его сына. Тут даже Лотта, которая уже готова была опять брякнуть какую-то глупость, сразу прикусила язык и вообще остолбенела, когда Борис мне сказал: «Вальтер, – после второго марта мы все перешли на «ты», – Вальтер, – сказал он мне, – пожалуйста, возьми на себя крещение нашего сына». И я сделал все как надо: пошел в свою контору, открыл кран, подождал, пока сойдет ржавчина и вода станет прозрачной, помыл свой стакан, налил в него воды и честь честью окрестил младенца – ведь когда-то я был служкой в церкви и много раз видел, как это делается; крестным отцом в этом случае я быть не мог, это я знал, ребенка держали маленький Вернер и Лотта, и я окрестил его со словами: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, нарекаю тебя именем Лев…» Тут этот плутишка Курт захлюпал носом, да и все остальные прослезились, даже ехидная Лотта, а Маргарет и до этого ревмя ревела… Одна только Лени не плакала и смотрела на всех широко открытыми, воспаленными от пыли глазами, а потом просияла и сразу приложила младенца к груди. Да, вот как все это было. А теперь извините меня, я хотел бы побыть один. Слишком многое во мне всколыхнулось».

Авт. откровенно признается, что и в нем многое всколыхнулось и что, садясь за руль своей машины, он с трудом подавил навернувшиеся на глаза слезы. Чтобы не расчувствоваться окончательно, он прямым ходом направился к Богакову, которого застал в приятной обстановке: тот сидел, укутанный в одеяла, в кресле-коляске на застекленной веранде и поверх крыш простиравшегося перед ним дачного поселка задумчиво глядел на скрещение двух железнодорожных путей, между которыми был втиснут гравийный карьер, огород и свалка. Где-то между ними ярким пятном выделялся неожиданный здесь теннисный корт, поблескивавший еще не просохшими лужами на тускло-красном покрытии площадки; высоко в небе рокотал «старфайтер», с объездной дороги глухо доносился шум машин, из дачного поселка – возгласы мальчишек и удары по жести: там играли в хоккей банками из-под молока. Богаков, тоже пребывавший в грустном настроении, сидел на террасе один, без своей «курительной виселицы», отказался от предложенной авт. сигареты и схватил авт. за запястье, словно хотел пощупать у него пульс.