Групповой портрет с дамой

Авт. не знает, верить ли слезам Пельцера, но свидетельствует, что бокал виски не был еще допит, когда на глаза Пельцера навернулись слезы, и что он украдкой смахнул их рукой. «И разве я виноват в смерти отца Лени? Разве я виноват? И неужели от меня надо шарахаться, как от прокаженного? Что я, собственно, сделал? Я просто дал отцу Лени шанс вновь встать на ноги. Даже малому ребенку или полному профану в строительстве было ясно, что он и штукатурить-то не умел, даже с самым лучшим материалом дело у него не спорилось, и бригаду его люди нанимали просто за неимением лучшего; но потом везде, где они работали, с потолков сыпалось, а стены крошились; он просто не был обучен штукатурному делу, не было у него ни настоящего броска, ни настоящего замаха. А что он не захотел вновь стать предпринимателем и нарочно разыгрывал из себя пролетария, так это от бредовых идей, которых он нахватался в тюрьме или лагере, может, и от коммунистов, с которыми вместе сидел. Должен вам признаться, что Груйтен меня разочаровал: такой крупный строитель в прошлом, вызвавший такой большой скандал, оказался полным неумехой, даже стену как следует сложить не мог. Это ведь тоже своего рода снобизм: ходить по домам со старой тачкой, ведрами, шпателем, мастерком и лопатой и предлагать свои услуги – не надо ли, мол, что поштукатурить; платили ему хлебом, картошкой, иногда перепадала сигара. А вечером сидеть на бережку с дочерью, внуком и зятем, петь песни и любоваться пароходиками – разве это дело для человека с его выдающимися организаторскими способностями и смелостью? Я несколько раз делал ему выгодные предложения и говорил: «Груйтен, послушайте меня: у меня сейчас есть триста – четыреста тысяч марок, которые я при всем желании не могу вложить во что-нибудь мало-мальски надежное и стоящее. Возьмите их у меня, откройте свое дело, а когда инфляция кончится, отдадите, причем не один к одному, даже не один к двум, а один к трем и без всяких процентов. Вы же умный человек и понимаете, что сейчас вкладывать деньги в сигареты – чистое ребячество, и пусть этим занимаются вернувшиеся из лагерей нигилисты, настрадавшиеся без курева, подростки да заядлые курильщицы – шлюхи либо вдовы фронтовиков. Вы не хуже меня знаете, что настанет такой день, когда сигареты опять будут стоить пять пфеннигов, самое большее, десять; и если вы сейчас собираетесь покупать сигареты на одном углу за пять пятьдесят и продавать их на другом за пять шестьдесят, то это просто детская забава, а если вы собираетесь эти сигареты хранить до тех пор, когда деньги опять обретут цену, то могу вам предсказать, что за свои пять пятьдесят вы получите пять пфеннигов, да и то, если сигареты за это время не заплесневеют». Он рассмеялся – решил, видно, что я предлагаю ему торговать сигаретами, а я привел их просто для примера. Я-то, конечно, полагал, что ему стоит открыть строительную фирму; был бы он половчее, запросто мог бы получить статус лица, преследовавшегося при фашизме. Но он не захотел. А мне до зарезу нужно было куда-то вложить свои деньги, с земельными участками в то время было лучше не связываться. Если бы Лени в свое время продала мне дом за полмиллиона, я бы оставил за ней ее квартиру пожизненно и бесплатно и зафиксировал бы это в договоре о купле-продаже. А что дал ей за дом Хойзер? Всего в четыре раза больше номинальной стоимости, какие-то жалкие шестьдесят тысяч, – причем когда? В декабре сорок четвертого года! Уму непостижимо! Так что я попал в тупик со своими деньгами. Конечно, я вкладывал их куда только мог – покупал мебель, картины, ковры, даже книги, а все равно оставались те самые триста – четыреста тысяч, которые я держал дома наличными. И тут мне пришла в голову одна мысль, над которой все смеялись и говорили: «Ну, в Пельцере проснулась душа – впервые в жизни стал бросать деньги на ветер». Что же я затеял? Начал скупать металлолом, притом не всякий, а только стальные балки высшего качества; разумеется, совершенно официально, каждый раз получая у владельца земли, так сказать, право на разборку развалин; а люди были рады-радешеньки, что таким манером избавляются от завалов. Главным тут был вопрос, куда эти балки складывать; но у меня-то земельных участков, слава Богу, хватало. Итак, за дело! Знаете, сколько в те времена получала в час простая работница садоводства, – к примеру, Лени или Кремерша? Всего пятьдесят пфеннигов. А разнорабочие на строительстве? Одну марку, а если повезет – одну марку двадцать. И привлекало тут только так называемое «дополнительное питание на тяжелых работах», то есть талоны на жиры, хлеб, сахар и так далее. Чтобы их иметь, надо было, конечно, основать строительную фирму, что я и сделал; моя фирма называлась «Акц. об-во Демонтаж». Полгорода надо мной смеялось, когда я начал вытаскивать из-под развалин стальные балки; этого металлолома везде было до черта, вся Европа была им завалена, и покореженный танк стоил меньше, чем две пачки сигарет… Ну, я решил – пусть смеются. Нанял четыре бригады рабочих, обеспечил их инструментом, получил официальное разрешение на разборку развалин и начал каждодневно собирать стальные балки. А про себя думал: ладно, смейтесь на здоровье, а только сталь – это сталь и сталью останется. Время было такое, что вышедшие из строя линкоры, танки и самолеты отдавали задаром, только забирай; я и этим занимался – свозил и сваливал танки в кучу, благо земельных участков у меня хватало, тогда они еще не были застроены. Таким манером я успел до сорок восьмого года вложить весь свой капитал: у меня в руках оказалось сто тысяч погонных метров стальных балок наилучшего качества, аккуратно уложенных штабелями; с самого начала я плевал на тарифы, и мои люди работали не за восемь-десять марок в день. Я платил аккордно: три марки за погонный метр, и некоторые выколачивали в день – в зависимости от местоположения участка – по сто пятьдесят марок, а то и больше. К тому же они все получали талоны за «тяжелые работы». Это было дополнительной льготой. Начали мы с окраин и планомерно продвигались к центру города, где когда-то были расположены большие универмаги и крупные административные здания. Тут дело пошло труднее из-за того, что на балках еще висели целые глыбы бетона и все было опутано железной арматурой, которую приходилось резать автогеном. В таком случае я, естественно, платил за погонный метр уже пять-шесть, а то и все десять марок: об этом в каждом конкретном случае надо было особо договариваться – как делают в шахтах, где плата всегда зависит от залегания пласта. Ну, так вот. Отец Лени возглавлял одну из моих бригад, но, конечно, и сам вкалывал вместе со всеми. Вечером, подсчитав выработку, я со всеми расплачивался наличными, выдавал каждому на руки живые деньги; иногда все шли домой с тремя сотнями в кармане, в другие дни выходило по восемьдесят на брата, но меньше – никогда. А ведь в то время работавшие в моем садоводстве не получали и шестидесяти марок в неделю. Полгорода все еще смеялось над «коллекцией» стальных балок, ржавевших на моих участках, – ведь в те годы в Германии демонтировали домны! Но я не отступился, хотя бы из упрямства. Работа эта была не всегда безопасной, признаю, но ведь я никого и не неволил, никого не принуждал: хочешь – соглашайся, не хочешь – скатертью дорога, все честно и ясно. И если рабочие находили в развалинах что-нибудь стоящее – мебель или носильные вещи, книги или домашнюю утварь, – меня это не касалось, это был их навар. А город все еще потешался над моей затеей, и люди, проходя мимо моих участков, говорили: «Вон ржавеют деньги Пельцера». Среди моих приятелей из карнавального ферейна «Вечные гуляки» нашлись въедливые шутники – в основном из числа технарей, – которые не поленились подсчитать, сколько именно денег съела ржавчина: у мостостроителей имеются на этот счет какие-то там формулы для единицы площади. Честно говоря, я и сам уже сомневался, что толково вложил деньги. Но удивительное дело: в пятьдесят третьем году, когда мои балки пролежали уже по пять-восемь лет и я решил от них избавиться, чтобы иметь возможность застроить свои участки – в городе ощущалась большая нужда в жилье, – мне дали за эти ржавые балки полтора миллиона чистыми; тут все на меня напустились и стали кричать, что я подонок и спекулянт, что я наживаюсь на войне, и бог знает что еще. Тут вдруг и ржавые танки оказались в цене, пошли в ход и старые грузовики, и прочий металлолом, который я попутно натаскал – разумеется, на вполне законном основании – к себе на участки только потому, что земля пустовала, а деньги мне девать было некуда. Но еще задолго до этого случилось ужасное несчастье, которое эти женщины не могут мне простить. Отец Лени погиб от несчастного случая при разборке развалин здания, где раньше помещался отдел здравоохранения. Я и сам знал, что наша работа опасная, иногда даже связана с риском для жизни, потому и выплачивал специальную надбавку за риск или же повышал аккордный тариф за погонный метр, что, в сущности, одно и то же; и я не раз предостерегал Груйтена, когда он начал сам орудовать сварочным аппаратом. Но скажите на милость, как мне было догадаться, что именно Груйтен ничего не смыслит в статике и может сам, так сказать, выбить почву у себя из-под ног и свалиться с восьмиметровой высоты на груду железного лома? Господи Боже, он же сам всю жизнь был связан со строительством, даже имел диплом инженера, его фирма поставила в десять раз больше стальных балок, чем я вытащил из развалин за пять лет, – откуда же мне было знать, что он вырежет автогеном балку у себя из-под ног и, так сказать, сам себя столкнет в пропасть? Разве я мог это предвидеть, разве я виноват в его смерти? Разве не ясно, как божий день, что вырезание автогеном стальных балок из разбомбленных бетонных коробок – рискованное дело? И разве я не доплачивал за этот риск? Откровенно говоря, этот Груйтен, этот великий строитель, о котором ходили легенды, в этом деле – собирании, вытаскивании или вырезании автогеном стальных балок – не проявил ни особой сноровки, ни даже инженерных познаний… Я ему всегда немного переплачивал ради Лени, потому что принял близко к сердцу трагическую историю с Борисом».