Групповой портрет с дамой

Ну, а теперь скажем без обиняков: да, Лени «состояла» в Коммунистической партии Германии (подтверждают слово в слово Лотта X., Маргарет, Хойзер-старший, М. в. Д. и бывший функционер этой партии). Всем известно, что на афишах часто пишется «С участием…» и далее следуют имена знаменитостей, которые никогда не появляются на сцене, которых и не думали приглашать или же они ответили отказом, и упоминают их имена просто для заманивания зрителей. Считалось ли, что Лени послужит приманкой? Очевидно, считалось, хоть и ошибочно. Бывший функционер, ныне арендующий газетный киоск на бойком месте в деловом квартале, человек лет пятидесяти пяти, весьма располагающий к себе – во всяком случае, так показалось авт. – и разочарованный, чтобы не сказать желчный (себя он назвал человеком «68-х» и на просьбу авт. немного пояснить, что это значит, ответил: «С 1968 года я больше не участвую. С меня хватит»). Бывший функционер, так же как и высокопоставленное лицо, пожелал остаться неизвестным, а его рассказ, приведенный ниже в виде связного текста, на самом деле все время прерывался покупателями. Таким образом, авт. невольно стал свидетелем весьма своеобразного стиля торговли бывшего функционера: за каких-нибудь полчаса он минимум раз четырнадцать-пятнадцать возмущенно или даже грубо ронял сквозь зубы: «Порнографию не держим». Даже относительно безобидные печатные издания, например, бульварные листки, серьезные и несерьезные ежедневные газеты, а также иллюстрированные еженедельники почти или среднебезобидные киоскер продавал, как показалось авт., чрезвычайно неохотно. Осторожный вопрос авт., не подорвет ли такой стиль торговли рентабельность киоска, бывший функционер парировал словами: «Как только получу инвалидную пенсию, тут же прикрою эту лавочку. Сейчас-то мне выплачивают лишь мизерную компенсацию, как жертве фашизма; при назначении ее мне ясно дали понять, что они бы предпочли, чтобы я в свое время загнулся и не вводил их в лишние расходы. Ну, эту, с позволения сказать, прессу, это лживое буржуазное словоблудие, эту растленную порноимпериалистическую пропаганду я продавать не стану, хотя кое-кто и старается меня принудить: дескать, «газетный киоск, расположенный в таком престижном месте, обязан предоставлять своим потенциальным покупателям весь набор периодических изданий, которым в данное время располагает торговля». Это я цитирую запрос депутата городского совета от ХДС. Нет, со мной этот номер не пройдет. Пускай продают это дерьмо там, где ему самое место: на церковной паперти, вкупе с желтыми клерикальными листками и ханжескими журнальчиками, проповедующими чистоту нравов. Нет, со мной у них ничего не выйдет. Ни у Наннена или Киндлера, ни у Паннена или Шиндлера! Пускай бойкотируют, пускай подозревают во всех смертных грехах. Я все равно буду проводить свою собственную цензуру. А их дерьмовую буржуазную демагогию продавать не буду. Лучше сдохну». Для полноты характеристики бывшего функционера следовало бы, вероятно, отметить, что он курил одну сигарету за другой, что его цвет лица и глаза свидетельствовали о застарелой болезни печени, что его густые волосы были сильно подернуты сединой, что он носил очки с толстыми стеклами, руки его немного дрожали, а лицо выражало такое яростное презрение ко всему на свете, что авт. никак не мог отделаться от мысли, что это презрение распространялось и на него. «Я бы должен был своим умом дойти до всего еще тогда, когда вишистские фашисты выудили Вернера, мужа Ильзы Кремер, из лагеря во Франции и выдали его нашим гестаповцам, о чем я узнал, правда, позднее. Какой мерой измерить муки, которые нам пришлось пережить в те полтора года, когда действовал пакт между Сталиным и Гитлером! Ну, Вернера они, само собой, расстреляли, а среди нашего брата пустили слух, будто Вернер – предатель, перекинулся к фашистам, а с предателями вполне допустимо расправляться руками фашистов. «Чтобы очистить наши ряды от фашистов, выдавайте их фашистам как шпионов и изменников родины!» Мол, пролетариат не станет марать руки их кровью. Красиво получается! И в эту чушь я верил вплоть до шестьдесят восьмого года. А теперь хватит. Со мной этот номер больше не пройдет. Мне надо было бы послушаться совета Ильзы еще в сорок пятом. Я этого не сделал, я еще двадцать три года продолжал работать в партии, легально и нелегально, при том что меня всячески допекали, арестовывали, выслеживали и высмеивали. Нет, с меня довольно. Как прикрою эту лавочку, уеду в Италию, где, может, еще остались порядочные люди и хоть горстка не таких лизоблюдов, как мы. А эта история с Лени Пфайфер, вернее – с дочкой Груйтена, мне уже тогда не понравилась, хотя в те годы я еще был догматиком почище любого кардинала. Что мы о ней знали? Что она полюбила офицера Красной Армии, рискуя жизнью, снабжала его провизией, географическими картами, газетами, сведениями о положении на фронтах, что она даже имеет от него ребенка и назвала его русским именем Лев. Мы решили выставить ее в несколько ином свете, сделать из нее идейного борца. Знаете, чему она научилась у этого офицера? Молиться! Просто в голове не укладывалось! Ну, женщина она была привлекательная, просто писаная красавица, и нам выгодно было ее присутствие на наших жалких сборищах, – ведь нам приходилось как-то оправдывать те безобразия, которые творила в Восточной Пруссии и еще кое-где армия государства, считавшегося родиной социализма. Что бы мне было прислушаться к словам Ильзы: «Фриц, пойми же наконец, нельзя больше закрывать на все это глаза, нельзя. Получилось совсем не то, за что мы боролись в двадцать восьмом; тогда по каким-то тактическим соображениям еще приходилось держать сторону Тэдди Тельмана. Имей мужество признаться, что Гинденбург фактически победил и в сорок пятом. И оставьте в покое эту милую женщину, вы только накликаете на нее беду без всякой пользы для себя». Однако соблазн был велик – Лени была простая работница, даже разнорабочая, хотя и из разорившейся буржуазной семьи. И мы таки уговорили ее несколько раз пройти по городу в наших рядах с красным знаменем в руках; правда, для этого ее пришлось чуть ли не подпоить – уж больно робкая она оказалась. И еще несколько раз она очень эффектно сидела в президиуме, когда я выступал с речью. Мне и сейчас тошно вспоминать» (серовато-желтое лицо Фрица вдруг заметно потемнело. Значит ли это, что он покраснел? Авт. не берется ответить на этот вопрос. Кстати, имя Фриц – выдуманное; настоящее имя Фрица авт. известно). «Натура у Лени была истинно пролетарская: она была совершенно не способна перенять буржуазный образ мыслей, тем паче – блюсти свою выгоду в практических делах. Но Ильза оказалась права: Лени мы навредили и себе никакой пользы не принесли, потому что в те считаные разы, когда она согласилась дать интервью газетчикам, на все их вопросы о Борисе и о том, чему она научилась у него «в подполье», она неизменно отвечала: «Молиться». Это было единственное слово, которое им удалось из нее вытянуть. Так что для реакционной прессы Лени была просто находкой! Эти писаки, конечно, не удержались и дали заголовок крупным шрифтом: «Учитесь молиться вместе с КПГ! Блондинка в духе Делакруа – троянский конь коммунистов!» Дело в том, что Лени, даже не знаю когда, действительно вступила в КПГ, а потом не удосужилась из нее выйти; когда партию запретили, к ней тут же нагрянули. Ну, тут уж Лени просто из духа противоречия – «тем более», как она выразилась, – не захотела выходить из КПГ, а когда я ее однажды спросил, почему она в свое время помогала нам, она ответила: «Потому что в Советском Союзе бывают такие люди, как Борис». С ума можно сойти, как подумаешь, что она, хоть и очень кружным путем, но действительно пришла к нам, а вот мы… Мы к ней не пришли. Потому-то у меня в голове все и перевернулось вверх тормашками: я понял, что именно по этой причине пролетарское движение в Западной Европе терпит крах. Давайте лучше оставим эту тему. Я вот собираюсь в Италию, и мне больно слышать, что Лени так плохо живется. Обо мне ей, наверное, не очень-то хочется вспоминать, а то я бы попросил вас передать ей привет. Да, мне надо было послушаться Ильзы и старого Груйтена, отца Лени: когда Лени маршировала по городу с красным знаменем, он только смеялся… Смеялся и сокрушенно качал головой».