Групповой портрет с дамой

Подкрепившись немного, авт. первым делом направился в церковь: он решил воспользоваться мемориальной доской с именами павших как адресной книгой. В списке павших числились четыре Бульхорста, и только один из них звался Альфредом; смерть этого двадцатидвухлетнего Альфреда была датирована не 1944-м, а 1945 годом. Что за наваждение! Может, здесь тоже получились двойные похороны: как в случае с Кайпером, вместо которого во второй раз был похоронен уже Шлёмер? Пономарь, который как раз в эту минуту, без смущения попыхивая трубкой, появился на пороге ризницы, чтобы произвести необходимые приготовления к службе, – по полу церкви были разостланы не то зеленые, не то фиолетовые или красные полотнища, – оказался в курсе дела. Поскольку авт. совершенно не способен лгать или присочинять (его мучительную для него самого педантичную приверженность к фактам читатель, вероятно, уже успел заметить), то он в крайнем смущении пробормотал нечто невразумительное о том, что во время войны встречал некоего Альфреда Бульхорста. Пономарь выслушал все это без особого доверия, но и без тени подозрительности – и тут же поведал авт., что «их» Альфред погиб от несчастного случая на шахте, находясь в плену у французов, и похоронен в Лотарингии; что уход за его могилой родственники покойного препоручили садоводству в Сент-Авольде и что невеста Бульхорста – «милое прелестное создание со светлыми волосами, красавица и умница» – приняла постриг, а родители Альфреда до сих пор безутешно оплакивают сына – в особенности из-за того, что он погиб, когда война уже кончилась. До войны Альфред работал на маргариновой фабрике, парень он был добрый и смирный и в солдаты пошел без всякой охоты. А где, собственно, встречался с ним авт.? Все еще без тени подозрительности, но уже с некоторым любопытством лысый пономарь так пристально взглянул на авт., что тот, быстренько присев на одно колено, наскоро попрощался и поспешил убраться из церкви. Авт. вовсе не по душе было вносить коррективы в дату смерти Альфреда, не по душе ему было и открывать глаза его родителям на то, что они ухаживают за могилой, в которой погребены бренные останки русского, – вовсе не потому, что он, авт., считает эти бренные останки недостойными забот. Отнюдь! Просто он понимает, что людям необходимо думать, что в могиле лежит именно тот, о ком они горюют. Однако больше всего авт. встревожило другое: неужели немецкая бюрократическая машина, ведающая смертями и похоронами, на этот раз дала сбой? Уму непостижимо! Однако ведь и пономарю поведение авт. тоже, наверное, показалось непостижимым.

Не стоит описывать, с каким трудом авт. нашел такси, как долго ждал поезда в Клеве, а потом почти три часа тащился в крайне некомфортабельном поезде, проходившем опять через те же Ксантен и Кевелар.

Маргарет, которую авт. навестил в тот же вечер и попросил уточнить все, что связано со смертью Бульхорста, поклялась «всеми святыми», что этот Бульхорст – белокурый и грустный парень без обеих ног – умер у нее на руках; перед смертью очень просил позвать священника. Но она, прежде чем сообщить о его кончине, помчалась в канцелярию, где уже никого не было, открыла заранее подобранным ключом шкаф, вынула солдатскую книжку умершего, сунула себе в сумочку и лишь после этого сообщила о смерти Альфреда. Да, Бульхорст рассказывал ей о своей невесте, красивой и тихой белокурой девушке, назвал и родную деревню – ту самую, которую авт. посетил ради выяснения истины и претерпел столько неудобств; однако весьма возможно, что в спешке – Бульхорст умер перед самой эвакуацией – не успели выполнить все «формальности», то есть похоронить-то его, конечно, похоронили, но забыли послать родным похоронку.

Здесь сам собой напрашивается вопрос: неужели немецкая бюрократическая машина на сей раз действительно дала сбой? Можно поставить вопрос и по-другому: не следовало ли авт. заявиться к родителям Бульхорста и выложить им всю правду насчет останков, покоящихся в могиле, на которой по их поручению в День всех святых каждый год высаживают вереск или анютины глазки, и спросить, неужели они ни разу не заметили большого букета красных роз, который Лени и ее сын Лев, время от времени наведываясь на кладбище в Сент-Авольде, кладут на могилу? А вдруг старики показали бы ему ту красную, отпечатанную типографским способом открытку, заполненную Борисом, в которой он сообщал, что жив-здоров и находится в плену у американцев? Эти вопросы остаются открытыми. Отнюдь не все на свете можно выяснять. И авт. чистосердечно признается, что под испытующе-недоверчивым взглядом пономаря в нижнерейнской, почти уже нидерландской деревне недалеко от Ньимвегена он – подобно Эльзе Брабантской или Лоэнгрину – испытал нечто вроде нервного срыва.