Групповой портрет с дамой

Здесь авт. следует, пожалуй, сделать одно весьма тривиальное признание: несмотря на то, что он, авт., старается, по примеру одного небезызвестного доктора, следовать своим извилистым путем «в земной карете, запряженной небесными конями», он чувствует, что сам он – всего лишь слабый земной человек. И посему хорошо понимает героя одного литературного произведения, который «вздыхает рядом с Эффи на берегу Балтийского моря», а поскольку у него нет Эффи, с которой можно было бы умчаться на Балтийское море, авт. без всяких угрызений совести решает отправиться с Клементиной, ну, скажем, в Вайтсхехгейм и обсудить с ней там ряд экзистенциальных проблем. Авт. не решается назвать эту женщину «своей», поскольку она не решается стать «его»; у Клементины возник ярко выраженный «алтарный комплекс»: проведя почти восемнадцать лет вблизи алтарей, она теперь не хочет идти к алтарю и находит брачное предложение, считающееся честью, на самом деле бесчестным. Кстати, ресницы у Клементины гораздо более длинные и шелковистые, чем показалось авт. в Риме. Много лет Клементина вставала чуть свет, теперь она сладко спит допоздна, завтракает в постели, гуляет, отдыхает после обеда, иногда читает авт. довольно длинные лекции (которые, наверное, можно назвать размышлениями вслух или монологами) о причинах своей боязни перейти вместе с ним через «линию Майна», то есть поехать с ним на север страны. О жизни до Вайтсхехгейма она никогда ничего не говорит. «Представь себе, будто я в разводе или вдова. Ведь не стала бы я рассказывать тебе о первом браке». Подлинный возраст Клементины – сорок один год, подлинное имя – Карола, однако она не возражает, если ее и впредь будут называть Клементиной. При ближайшем рассмотрении и после нескольких бесед выясняется, что Клементина – женщина довольно избалованная: она привыкла жить на всем готовом, не знала забот ни о квартире, ни об одежде, ни о книгах, вообще не должна была себя ничем обеспечивать. Отсюда ее страх перед жизнью: Клементину пугают самые пустяковые траты вроде стоимости чашки кофе где-нибудь в Шветцингене или Нимфенбурге, и каждый раз, когда авт. вынимает бумажник, она испытывает ужас. Неизбежные долгие разговоры авт. по телефону с «севером-за-Майном» – так их именует Клементина – действуют ей на нервы, ибо все, что она слышит от авт. о деле Лени, кажется ей вымыслом. Она, правда, не подвергает сомнению существование самой Лени, о которой знает из досье ордена. И хотя так и не сумела достать и прочесть знаменитое сочинение Лени «О маркизе д’О…», подробный письменный отчет о форме и содержании этого сочинения от сестры Пруденции она все же получила. Любое напоминание о Рахили Гинцбург выводит Клементину из себя, а на предложение авт. поехать с ним в Герзелен и рвать там розы она только мягко, по-кошачьи, отмахивается. Клементина не хочет и «слышать о чудесах». Быть может, здесь стоит заметить, что она – инстинктивно – отрицает разницу между верой и знанием. Уже ясно, что перед Герзеленом открывается перспектива стать бальнеологическим курортом: вода в тамошнем источнике достигает 38–39 градусов по Цельсию, что считается идеальной температурой. Ясно также – авт. узнал об этом по телефону, – что Шольсдорф «самым энергичным образом включился в дело Лени» (слова Ширтенштайна) и что на вышеупомянутую газету подано в суд, дабы заставить ее взять обратно такие выражения, как «дом, пользующийся дурной репутацией» и «дама, щедро раздающая свои милости»; причем труднее всего оказалось убедить суд в оскорбительности «вполне вежливого выражения «раздавать милости». И еще новости: Лотта временно поселилась в комнате Льва, оба турка – Тунч и Кылыч – займут, видимо, квартиру Лотты (в случае, если на это согласится домовладелец, «отчаянный враг всех левантинцев»), ибо Лени и Мехмед решили «заключить сердечный союз» – таково пока название их новых отношений, поскольку Мехмед женат, но, как магометанин, имеет право завести вторую жену – по магометанским законам, но отнюдь не по законам страны, которая его временно приютила; разве что сама Лени примет магометанство, и это не исключено, поскольку и в Коране нашлось место для Мадонны. Пока что удалось разрешить и проблему булочек – за ними ходит старшая дочь португальцев, восьмилетняя Мануэла. Начальство Хельцена оказывает на него давление, «покамест не очень сильное» (слова Ширтенштайна). За истекший период Лени встретилась с комитетом «Помогите Лени!» и покраснела «от радости и смущения» (наверное, четвертый раз в жизни. – Авт.); беременность ее подтверждена гинекологом, и теперь Лени проводит много времени у врачей: «обследуется сверху донизу, вдоль и поперек», потому что хочет, «чтобы беби было хорошо у нее внутри» (слова Лени в пересказе Ширт.). Заключения терапевта, зубного врача, ортопеда и уролога были абсолютно благоприятными, и только психиатр сделал некоторые замечания: он установил у Лени совершенно ни на чем не основанный недостаток уверенности в себе и весьма основательное нарушение контакта с окружающим миром, однако счел, что все эти отклонения пройдут сами по себе, как только Лев выйдет из тюрьмы. Лени должна будет как можно чаще прогуливаться на виду у всех под руку с Мехмедом Шаханом и Львом – «это надо рассматривать как прописанное врачом лекарство» (слова психиатра в передаче Ширт.). Однако для психиатра, равно как и для Ширтенштайна, остались непонятными мучащие Лени кошмары, в которых ее преследуют то борона, то доска, то чертежник, то офицер, – даже в те ночи, когда она засыпает в объятиях своего утешителя Мехмеда. Кошмары Лени приписываются «вдовьему комплексу», что, как берется доказать авт., является упрощенным и совершенно ошибочным объяснением; так же ошибочно считать, будто причина страшных снов Лени – те обстоятельства, при которых она зачала и родила Льва. Эти кошмары, как может подтвердить и Клементина, ни в коей мере не связаны ни с подземельями, ни с бомбежками, ни с объятиями во время этих бомбежек.