Групповой портрет с дамой

Хенгес добровольно явился в суд в мундире зондер-фюрера, который «плохо на нем сидел, да и был не совсем по размеру, он носил его всего месяц» (Ш.). Хенгес признался, что составил для Груйтена по его просьбе список русских имен, только умолчал, что за каждое имя получил по десять марок. Он заранее обсудил этот момент с адвокатом Груйтена и заявил тому: «Сейчас я просто не могу себе этого позволить – понимаете?» После чего и сам Груйтен, и его защитник не стали упоминать на суде об этой неприятной детали, но Хенгес сам сообщил о ней Шольсдорфу в ближайшей закусочной, где они продолжили перепалку, начавшуюся прямо в зале заседаний, в ходе которой выведенный из себя Шольсдорф крикнул в лицо Хенгесу: «Всех, всех ты предал, кроме своих любимцев – Чехова и Тургенева!» Разумеется, прокурор прекратил эти «препирательства насчет русских имен».

Мораль этого вставного эпизода ясна: владельцам строительных предприятий, желающим завести фиктивные платежные ведомости, следует иметь литературное образование, а финансовые служащие с литературным образованием могут оказаться чрезвычайно полезными и незаменимыми для государства.

На этом процессе был только один обвиняемый – Груйтен. Он признал себя виновным решительно во всем, но усугубил свою вину, отказавшись признать в качестве мотива преступления жажду наживы; на вопрос, что же толкнуло его на этот путь, он отказался отвечать; на вопрос, не был ли целью саботаж, ответил отрицательно. Лени, которую впоследствии тоже не раз спрашивали о мотивах отца, бормотала что-то невразумительное о «мести». (Мести за что? – Авт.) Груйтен едва избежал смертной казни, и только благодаря энергичному вмешательству «весьма и весьма влиятельных друзей, которые выдвинули в качестве смягчающего вину обстоятельства бесспорные заслуги Груйтена перед военно-строительной промышленностью Германии» (согласно показаниям Х.-ст.), Груйтена приговорили к пожизненному заключению в тюрьме особо строгого режима с конфискацией всего имущества. Лени тоже дважды вызывали в суд, но ввиду явной непричастности к делу отпустили; непричастными были признаны также Хойзер, Лотта, равно как и все друзья и сотрудники Груйтена. Конфискации не подвергся лишь доходный дом, в котором родилась Лени. Этим она всецело обязана «в остальном весьма безжалостному прокурору», который просил учесть «тяжкий удар судьбы, постигший Лени, вдову фронтовика, а также ее полную невиновность» и в отвратительно высокопарных выражениях еще раз «напомнил» о героических подвигах А. (Лотта X.); он причислил к моральным достоинствам Лени даже ее членство в нацистской организации для девушек. «Высокий суд, было бы несправедливо лишать последнего достояния смертельно больную мать (имелась в виду госпожа Груйтен), потерявшую на войне сына и зятя, и эту мужественную молодую немецкую женщину, в безупречности морального облика которой мы убедились, тем более что достояние это принесено в семью не обвиняемым, а его супругой».

Госпожа Груйтен не пережила скандала. Поскольку она была нетранспортабельна, ее несколько раз допрашивали в постели, но «ей и этого хватило» (ван Доорн). «И она не очень-то горевала, прощаясь с жизнью. В конечном счете, она была все же очень порядочная и мужественная женщина. Ей бы очень хотелось сказать последнее «прости» Губерту, но это было уже невозможно, и мы тихо и скромно похоронили ее. Конечно, по церковному обряду».