Грушевая поляна

Лела с Ираклием останавливаются.

– Чего? – спрашивает Лела и, ладонью прикрыв глаза от солнца, разглядывает женщин, гадая, которая их окликнула.

– Подойдите-ка сюда! – говорит одна, не такая уж старая, в пестром платке, с высокими скулами: несмотря на нехватку зубов, по ней видно, что когда-то была красавицей.

Лела подходит. Три остальные старухи ерзают с хитрым видом и о чем-то перешептываются с Пестрым Платком. Та подмигивает сидящей рядом низенькой старухе и указывает ей на Лелу.

– Ты мальчик? – спрашивает Пестрый Платок.

Лела не сразу, но соображает, к чему та клонит.

– Да, мальчик. И что?

– Пойдем, а… – тянет ее Ираклий.

Старухи смеются. Смех преображает их хмурые лица и словно разглаживает морщины. Наконец женщины умолкают. Пестрый Платок мерит Лелу взглядом.

– А у тебя же нет этой штуки, какой же ты мальчик?

– С чего ты взяла, что нет? – улыбается Лела, и женщины снова хихикают.

– Где он у тебя в штанах? Почему не видно? – спрашивает очкастая старуха, отгоняя мух свернутой газетой.

– А ну-ка покажи, что у тебя там, – смеется Пестрый Платок.

– А ты не испугаешься? – говорит Лела.

Ираклий усмехается.

– Испугаюсь?

– Ага, испугаешься, такого длинного и крепкого ты еще не видела!

Ираклий заходится смехом.

Женщины гогочут, перемежая смех ругательствами.

Лела и Ираклий отходят и продолжают путь.

– Девочки-то тебе нравятся, девочки? – кричит им вслед Пестрый Платок.

Лела оборачивается:

– Нравятся, но не такие, как ты!

– Э-э… А какая я? Тебе откуда знать, какая? – старуха явно смущена, но виду не подает.

– Какая? Да дешевка полная! – выкрикивает Лела.

– Эй ты, мальчик или девочка, не зли меня, а то как догоню, своих не узнаешь!

Лела останавливается, поворачивается к женщинам.

– Ну давай, чего ждешь? – спрашивает Лела. – Иди сюда, проломлю твою старую башку, будешь знать! Мне-то что, меня никто не поймает, скажут, сумасшедшая, дебилка. А ты будешь ходить с проломленной башкой.

Старухи принимаются кудахтать как курицы. Проклинают Лелу. Ираклий с Лелой двигаются дальше. Вдруг Ираклий оборачивается, поднимает с земли камешек, бросает его под ноги бабкам, как голыш по морской глади, и орет:

– Пшли отсюда, еб вашу мать!

Они останавливаются у старого ларька, где продаются только бензин, спички и сигареты. Продавца внутри не видать. Сидящий у ларька старик в трениках и домашних тапочках при виде покупателей поднимается с ленцой, уходит за ворота и вскоре возвращается с худой старухой в черном – наверное, матерью. Согбенная старуха проворно шагает к ларьку, что-то дожевывая на ходу. Должно быть, только что зашла домой пообедать, но упускать покупателей не собирается. Старушка быстро проходит в малюсенький ларек. Лела берет у нее несколько сигарет и расплачивается.

В интернат они возвращаются той же дорогой. Старухи по-прежнему сидят у забора, видят Лелу с Ираклием, но уже не заговаривают с ними, словно и не видели их никогда, спорят увлеченно о чем-то своем: до психов им дела нет.

Ночью к интернату подъезжает машина. Лела выходит из сторожки открыть ворота. За рулем Коба, соседский парень. Машина блестит чистотой. Коба опускает стекло и плотоядно смотрит на Лелу, раздевая взглядом. Куда девалась сдержанность и чинность, с которой Коба держался на похоронах Серго…

– Как поживаешь?

– Хорошо.

– А Тариэла нет?

– Он больше не работает, я вместо него.

– Ва, сагол![4]

Лела ждет, пока Коба проедет, чтобы запереть ворота. Коба не спешит.

– Когда поедешь со мной кататься?

– Не знаю, мне некогда.

– Ва, даже некогда?

Коба задумывается, потом делано смеется и качает головой, словно хочет показать, что знает больше, чем говорит, нажимает на педаль и заезжает во двор.

Во дворе никого нет, кроме собаки с ввалившимися боками, которая сперва заходится хриплым лаем, но потом умолкает и снова сворачивается клубком на утоптанной земле под елями.

Не дожидаясь, пока Коба припаркуется, Лела возвращается в сторожку. Коба глушит двигатель, гасит фары, выходит из машины и направляется по залитому луной двору к воротам. Стучит в окно сторожки, не дожидаясь ответа, открывает дверь и видит сидящую на кровати Лелу. Она курит.

– Я же не за так зову, я заплачу. Сколько нужно?

Лела молчит. Коба стоит на пороге в позе ковбоя, хотя к этой стойке не располагает ни его телосложение, ни одежда: в расклешенных джинсах, в которые заправлена рубашка с красными пальмами, он скорее похож на застрявшего в городе туриста из бывшей советской республики.

– Что такое, в прошлый раз тебе не понравилось?

Коба криво улыбается. Два передних зуба почернели, и Коба привык их скрывать. Иногда, если что-то его рассмешит, он, позабыв о своем недостатке, хохочет, широко раскрывая рот, но потом, опомнившись, снова кривит губы в улыбке.

– Ну, что скажешь? – усмехается Коба. – Увезу, привезу, денег дам. Просто так не воспользуюсь, у меня с этим проблем нет.

– А с чем у тебя проблемы?

Коба растерянно переступает с ноги на ногу, улыбается, словно хочет показать, что пришел сюда исключительно с добрыми намерениями и ссориться с Лелой не собирается.

– Короче, подумай. – Коба выходит из сторожки и скрывается в темноте.