Груз

Писательская судьба Петра Паламарчука была на редкость счастливой. Он писал лишь о том, что его по-настоящему волновало. Ни строки он не написал по шкурным или коммерческим причинам. Если не считать юношеских сочинений, он издал практически все, что написал, а написал он поразительно много. Он родился писателем. Все прочее было у него как-то не до конца органично – Институт международных отношений, Институт государства и права, диссертация, монография, другая… Он как-то плохо вписывался в атмосферу «ученого совета» или какой-нибудь, не к ночи будь помянута, «предзащиты». Его естественной средой обитания была русская словесность, а единственным метасюжетом – «Бог – Русь – Россия». Да, он мог, на радость своему научному руководителю, погрузиться в какую-то академическую тему – скажем, о правах нашей страны на ее арктический сектор или о происхождении российского Государственного Совета в XVIII веке, поскольку эти темы не выходили за пределы упомянутого метасюжета, но в целом карьера правоведа была совершенно не для него, самая мысль о такой возможности его тяготила.

За два года до смерти он составил для себя что-то вроде перечня сделанного за каждый прожитый в сознательном возрасте год, выделив рубрики: «написано», «издано», «выступления», «путешествия», а потом дважды дополнял этот перечень. Последняя запись сделана в январе 1998-го. У меня была возможность полистать этот жизненный отчет, и я понял, что судьба Петра была еще более цельной, чем это мне представлялось на основе одного лишь личного знакомства. Много вы знали в эпоху брежневской серой дыры таких десятиклассников, которые бы ходили по монастырям в поисках историй о современных юродивых? Или способных совершить одиночное путешествие на попутках до Вологды, потом на судах по Сухоне и Северной Двине до Архангельска и Соловков? Или – с однокурсником, на велосипедах – в Каргополь и Белозерье?

Двадцати лет он занялся историей московских храмов и монастырей, главным образом уничтоженных и оскверненных большевиками. Он не знал тогда, что это станет главным по объему трудом его жизни и растянется в общей сложности на два десятилетия. В 1976-м, в самом начале своего исследования, Петр, как он пишет сам, «повстречал в Алексеевской обители чудного мальчика, рассказавшего столько о столичной храмовой старине, что по сю пору нельзя решить – может быть, то был не малец просто, а кто-то свыше?» Насколько поразительным мне кажется этот рассказ, настолько же мало удивляет то, что когда через девять лет первая версия его великого труда (около трех тысяч машинописных страниц, 35 альбомов со снимками) была завершена, сразу нашелся способ переправить рукопись за рубеж, нашлись люди и организации, не пожалевшие усилий, времени и средств – А. И. Солженицын, Н. А. Струве, Кирилл и Ольга Махровы, Народно-трудовой союз, издательство «Посев» – чтобы четыре тома «Сорока сороков» увидели свет в Париже. Праведный порыв, подвигающий на подобные свершения, неисповедимым образом прокладывает и самые удивительные пути, это знали еще древние. В 1992–1996 гг. четырехтомник со многими добавлениями был переиздан в Москве.

Главной любовью в жизни Петра была любовь к своей стране, и эта любовь пришла к нему удивительно рано. Он был в этом смысле совершенно сложившимся человеком, когда в декабре 1974-го запретный «Архипелаг ГУЛАГ» потряс его, девятнадцатилетнего, так, что он разрыдался. Счастливец, он никогда не знал мук выбора и взвешивания, разочарований, кризисов, смены пристрастий. Сама мысль о возможности иного направления чувств наверняка сильно бы его озадачила.

Его Русь была и осталась единой. На обособление Украины и Белоруссии он смотрел как на досадную опечатку истории, «дурацкое недоразумение» (его слова), бранил, к моей досаде, самостийников «хохлами», содействовал перепечатке обличений украинского сепаратизма, написанных в начале века. Мы с ним раза два сильно спорили на эту тему – я находил бесполезным и даже контрпродуктивным пытаться внушить сложившейся нации, что она родилась неправильно. Петр возражал, помню, без особого пыла: с одной стороны, он уже все сказал в своих затейливых, но кремневых по внутренней цельности повестях «Векопись Софийского собора Кременца-на-Славе за тысячу лет» и «Козацкие могилы», с другой – ему слишком хорошо было известно, что одной правды на всех не было и не будет.