Груз небесный

Движение между койками оживилось, но не настолько, как мне хотелось. Выждав полминуты, я продолжил: «В две шеренги… становись…» Да, это тебе не Москва: в строй успели человек тридцать, в основном молодежь. «Разойдись, – командую я и снова: – В две шеренги…»

На этот раз получилось. Молодежь молча, остальные с плохо скрываемым раздражением заняли свои места в строю.

– Нельзя так подниматься в канун праздника, – говорю я, – разойдись…

Пока рота умывается, заправляет постели, наводит порядок в расположении, я успеваю заскочить в офицерскую боковушку столовой и позавтракать. Потом провожу утренний осмотр и даю команду Тумашевскому вести роту на завтрак.

– И ряз, и ряз, – командует Тумашевский. Рота останавливается перед столовой.

– Справа по одному, – говорит Тумашевский, но команда звучит вдогонку: и справа, и слева, и по одному, и по двое-трое рота заходит в столовую. Последним за дверью скрывается Тумашевский, а я ловлю себя на мысли, что известный мне литератор Сугробов, с его склонностью к сравнениям, назвал бы роту гидрой с восемьюдесятью головами, где каждая голова – тайна за тремя замками.

После завтрака – перекур и построение в рабочей одежде на развод. К этому времени подходят Силин и Гребешков. Гребешков, как командир взвода, становится со мной впереди построенной в колонну по три роты. Силин занимает старшинское место сзади.

Развод проводит начальник штаба. В части он недавно: переведен с Севера, из строевых. На нем утепленные сапоги с пряжками и шапка северного варианта с длинными клапанами. Из-под кустистых бровей на выстроенные роты глядят суровые глаза офицера строевой части. Его многое шокирует: ему, как и мне, есть с чем сравнить.

– Казарян, – слышится сзади голос Силина, – где хлястик на бушлате? Деладзе – голова открутится… Кошкин, итит твою на карандаш, не наговорился до развода… Мамедов – «антенну» убери…

Лучше б он этого не говорил. «Энша» недовольно смотрит в нашу сторону: в роте – девять Мамедовых, по меньшей мере пятеро из них отнесли замечание старшины к себе, и десяток рук взметнулось вверх, чтобы заправить торчащие завязки шапок, которые Силин назвал «антенной».

После прохождения маршем перед трибуной, над которой возвышается северная шапка «энша», идем на работу стройной колонной, но затем колонна начинает терять четкие очертания… Некоторые ехидно поглядывают на меня, зная, что я не переношу расхлябанности в строю. Но я «не замечаю непорядка»: не хочу озлоблять роту перед праздником. А рота распадается на бригады, которые так и хочется назвать бандами, и разбредается по местам работы.

Выждав десять минут, я иду по квартирам, на траншею загляну позже: там сегодня должен быть порядок – Гуссейнов в наряде, а вместо него командует неформальный лидер азербайджанского землячества Ганиев-второй. Он не даст бригаде «сачковать» и сделает все, чтобы я видел: под его руководством бригада работает лучше.

Тут у меня возникает мысль послать на траншею Гребешкова: пусть натаскивается, становится командиром здесь, если уж его не сделали командиром в школе прапорщиков…

Силин и Гребешков сидят в «штаб-квартире» за столом друг против друга и держат руки в карманах.

– Ай, ай, – говорю я, – в рабочее время…

Лицо Силина остается непроницаемым, а Гребешков краснеет и вытаскивает руки на стол, в них карты.

– Да мы так, – оправдывается он, – в туземного дурака, чтобы время убить, туземный дурак не азартная игра…

– Дурак – он и в Африке дурак, – философски и ни к кому не обращаясь, говорит Силин.

– Время убивать будете на траншее, – злюсь я, тщетно пытаясь найти кипятильник, чтобы подогреть воду для бритья, – собирайтесь.

Гребешков обреченно вздыхает, смотрит на Силина, но поддержки не находит, вздыхает еще раз, долго копается, надевая шинель и ожидая, что его, как всегда, пожалеют, отменят приказание, не пошлют «на съедение». Не дождавшись этого, Гребешков медленно, будто отправляясь на эшафот, уходит.

– Юра, – говорю я Силину, – не ожидал от тебя. Вместо того, чтобы растить из него командира…

– Черт его вырастит, – огрызается Силин, но тут же начинает оправдываться: – Я ему говорил, говорил – иди на работу…

Пока я кипячу воду в стакане, Силин продолжает перемывать косточки Гребешкову, как обычно вспоминая молодежь и Красную Армию…

Я еще не закончил бриться, как в комнату радостный влетел Гребешков.

– Все, сходил, – сказал он, – Ганиев говорит, что я там не нужен.

– Во дает, – нарочито строго говорит Силин, – да ты что, Гребешок? И давно ты у Ганиева в подчинении? Так. Ну, докатился…

– Ну, зачем ты так, Юра, – говорит Гребешков, и голос его начинает дрожать.

Злость на Гребешкова начинает перемешиваться с жалостью. Я мысленно поминаю лихим словом того идиота, который завербовал его в прапорщики, пока меня не посещает новая идея.

– Прапорщик Гребешков, – говорю я так, будто собираюсь отдать ему приказ взять Измаил, – поедете в Моховое и где-нибудь в кафе или магазине купите два торта и конфет… в пределах полутора червонцев. Торты только песочные или вафельные: иначе их до восьмого не сохранить…