Груз небесный

– В санчасть, – сказал я Тумашевскому, – опять твои…

После промывания желудка в санчасти Тумашевский привел Кошкина в роту без пятен, но с синяком под глазом. Копач разобрал постель и уложил пострадавшего спать.

– Шли бы вы отдыхать, товарищ лейтенант, – сказал мне Силин перед вечерней поверкой. Кругом были люди, и он не решился назвать меня комиссаром. – Отдохните, завтра навоюетесь по самую маковку…

– Успею, – бодро ответил я, – успею…

После поверки Силин пригрозил, что ночью проверит наличие людей и, если кто-то будет отсутствовать, поднимет всю роту на поиски. Не думаю, что ему удалось бы это сделать, но шум недовольства по шеренгам прошел – значит, слова его достигли цели: его услышали и поняли.

Я давно заметил, что грубые выпады Силина достают до печенок быстрее, чем мои беседы.

Пока рота укладывается, Силин ходит вдоль коек и щелкает себя по сапогу вырванным из метлы прутиком. Ему не нравится, что я целый день крутился в роте, остался на поверке, но он не дурак, не бросается выяснять отношения – понимает, что ссора на глазах у подчиненных нам обоим дорого обойдется… Я знаю – мы поссоримся позже: рано или поздно это должно произойти – уж слишком долго мы живем бок о бок и не имеем возможности друг от друга отдохнуть.

Силин инструктирует дежурного по роте, и мы уходим. По территории части идем молча, минуем КПП. Холодно, под ногами поскрипывает снег, отъевшаяся на солдатской кухне собака пробегает мимо, мы то и дело спотыкаемся о вмерзшие в землю кирпичи и арматуру – верные признаки ведущегося неподалеку строительства.

– Не надо было тебе, комиссар, оставаться на поверку, – говорит наконец Силин, – личный состав – он все видит… он подумает, что замполит старшине не доверяет, а это конец всему… Если старшина в роте не авторитет – нет порядка. Старшина в армии – фигура, он на три метра под землю видит…

«Эх, старшина, – думаю я, – точно так же говорят о своем значении другие: человеку свойственно считать именно себя тем столпом, на котором стоит мир…»

Но вслух говорю:

– Ты прав, Юра, перебор получился, на поверку можно было не оставаться.

Силин был убежден, что я буду отстаивать свою правоту. Больше ему сказать нечего: я выпустил из него пар…

Опять молчим, а спустя минуту Силин вновь забрасывает удочку, хочет проверить, не разыгрываю ли его я.

– Я что-то плохо себя чувствую, – говорит он, – хочу завтра отлежаться.

– Ну что ж, отлежись, только Гребешкова не втягивай.

– Какой разговор, – отвечает он и в знак примирения рассказывает анекдот, хватая меня за рукав шинели.

«Идет старшина вдоль строя и говорит: “Вам, товарищ боец, надо подстричься”, – и, чуть задержавшись, говорит: “И вам”. Останавливается у следующего и говорит: “Вам – подворотничок подшить заново – несвеж”, – и опять: “И вам”. Ротный его спрашивает: “Что это ты все время “и вам” говоришь?” А старшина ротному: “Я отдаю приказание и вижу – бойцу оно не по нраву, и он мысленно отвечает: “Хрен тебе, старшина”, – а я: “И вам”».

Силин натянуто хохочет и последний раз спотыкается о кирпич перед дверью ДОСа.

Future

Ровно в шесть дневальный у тумбочки вяло рявкнул:

– Подъем.

Веригин по привычке чуть было не сорвался с кровати, но, вспомнив, что он на новом месте, сдержался, посмотрел, что делают остальные. На новом месте нельзя иначе. Старая поговорка о том, что в чужой монастырь со своим уставом не лезут, была как нельзя к месту. Все новое несет в себе элемент опасности, и не потому, что новое – опасно. Просто в старом ты уже знаешь, что хорошо и что плохо, что может принести опасность, а чего можно не опасаться. Новое все опасно, здесь все может принести тебе неприятность. Поэтому на новом месте человек ведет себя более осторожно. И прежде всего он старается определить истинные правила, устав того монастыря, в который его занесла судьба.

«Смотри и мекай балдой», – вспомнилось ему выражение его бывшего теперь сослуживца Сеньки-причесона, и он продолжал смотреть и увидел, что большинство его настоящих сослуживцев не торопились выполнять команду, да что там не торопились, вообще ее не выполняли. Впрочем, это никого не трогало, даже дневального. Он как петух прокукарекал, а там хоть не рассветай… Все это наводило на размышления. Там, где служил Веригин раньше, такого не было, и он еще раз презрительно подумал, что попал к «соляре», а что с «соляры» возьмешь – ни украсть, ни покараулить.

Заправив кровать, Веригин пошел в умывальник, умылся, побрился станком и вернулся в спальное помещение роты. Когда он подходил к своей тумбочке, то краем глаза заметил, что дневальный, который привел его в роту, разговаривает с каким-то белобрысым парнем. Парень был по пояс одет, не совсем еще проснулся, но внимательно слушал дневального и с любопытством смотрел на Веригина.

Дима сделал вид, что не обращает на это внимания, извлек из вещмешка коробку из-под сахара-рафинада, чтобы сложить туда зубную щетку, пасту и мыло.

– Привет, – раздалось у него за спиной.

– Привет, – ответил он как можно ровнее.

– Из Новосибирска?