Груз небесный

– Где ты видел таких? – спрашивал меня Витковский. Он без ума любил пиво и более крепкие напитки и не пропускал ни одного гостиничного сборища. – Где? Нет таких – вымерли они в меловой период, да и были ли?

Циник Витковский был в чем-то прав. Но согласиться с ним я не мог. Это рушило основы, на которых я стоял, во-первых, а во-вторых – мне казалось, что еще чуть, еще немного, и «механизм», который ты так тщательно раскручиваешь, заработает сам и будет работать без посторонней помощи. Но напрасно. И в комсомоле, как во всей нашей жизни, складывалась одна картина: везло на лидера – двигалось дело, уходил вожак – и все останавливалось. Это напоминало езду в санях по асфальту, и я все больше приходил к мнению, что здесь нужен не внешний стимул – организатор, а внутренний, но что могло быть таким стимулом? Что? За три года я не нашел ответа на этот вопрос и уж наверное не найду…

Мишаня резко тормознул, и я ударился головой в рычажок дворника.

– Что случилось? – спросил я.

Он испуганно посмотрел на меня и сказал: «Колька в окно смотрел… синий…»

– Не может быть, тебе показалось…

– Показалось, – повторил за мной, как за гипнотизером, Мишаня, переключил скорость, и мы поехали дальше. Но о прошлом я уже не думал: Мишаня вернул меня в настоящее…

Future

Потолок, который был над ним, нельзя было назвать белым, кроме того, в углу палаты, там где вверх уходила труба от радиатора водяного отопления, располагалось огромное грязно-желтое пятно. Все это создавало ощущение неухоженности, неустроенности и тоски, какая бывает во всех помещениях, где люди не живут постоянно.

В палате несколько кроватей, они свободны, потому что все обитатели собрались в углу помещения и о чем-то шушукаются. Это, скорее всего, лазарет при части, об этом говорит убогость заведения, а также то, что там, в углу на табуретках, сидят так называемые разноплановые больные: один с перебинтованными ногами – эпидермофития, другой с перемотанным горлом – ангина, у третьего ничего не перемотано, но вид у него – краше в гроб кладут, бледное лицо с синими мешками под глазами.

Троица обсуждает какое-то из ряда вон выходящее событие. Веригин, приоткрыв глаза, прислушивается. Оказывается, вчера в лазарет заходил начальник штаба полка. Узнав, что в лазарете не хватает коек больным, он принялся всем ставить диагнозы. Особенно досталось «грибкам»[12], те, которые могли надеть сапоги на пораженные ноги, тут же выписывались. Уравняв число больных с числом кроватей, энша[13] покинул лазарет, заявив, что теперь раз в неделю будет сам лечить его обитателей.

Веригин попробовал пошевелиться, это ему удалось, но он застонал от боли.

Троица обернулась, и тот, у которого было перемотано горло, сказал сиплым голосом:

– Ожил, надо врачу сказать.

Он убежал куда-то и вскоре появился вместе с худым мужчиной в белом халате, надетом поверх военной формы.

– Как чувствуешь себя? – спросил врач.

Веригин не торопился отвечать.

– Голова болит?

– Да, – тихо сказал Веригин.

– Тошнит? – спросил врач.

Веригин хлопнул глазами в знак согласия.

– Чудненько, – отреагировал на это врач и обратился к парню с повязкой на шее: – Пряслин, будешь смотреть за ним. Он не должен вставать и ходить. Принеси ему судно… Выполнять все, что попросит…

– А вдруг он выпить попросит, – съехидничал неперебинтованный.

– Ты, Барабанов, кажется мне, не только руки отморозил, но и мозги, – жестко констатировал врач. – Помолчи, когда старшие говорят.

Дав распоряжения Пряслину, врач ушел, и почти сразу же после его ухода пришла медсестра. Троица при ее появлении оживилась, но она не стала кокетничать с больными, а распорядилась перевернуть Веригина и всадила ему в ягодицу болезненный укол.

– Магнезия, – сказала она не то Веригину, не то всем присутствующим.

К вечеру Веригин, хотя и не общался с собратьями по лазарету, знал о них довольно много. Пряслин, например, никак не мог избавиться от ангины. Она была какая-то странная, никогда не проходила полностью, а только чуть затихала, а затем вспыхивала с новой силой. Тот, что был с перебинтованными ногами, страдал эпидермофитией, то есть относился к распространенному разряду больных, которых зовут «грибками». Но если нормальные грибки по большому счету являются больными с большой натяжкой, то в болезни Кострова никто не сомневался. Эпидермофития разрослась у него до колен, и даже первый лекарь части, начальник штаба, не мог сказать, что Костров всего лишь сачок. Вот уже несколько месяцев Костров не мог надеть на ноги сапоги и вынужден был ходить в тапочках к неудовольствию большинства должностных лиц полка. Барабанов же находился в палате меньше всех, он попал в лазарет в конце февраля: умудрился пьяным уснуть на полигоне и отморозил руки. Правда, ему повезло, руки он сохранил, во всяком случае, их не ампутировали, он может ими двигать, у него в порядке сухожилия, а вот с кожей происходят странные вещи. Она чернеет и не заживает. Врач лазарета, со слов самого Барабанова, начинает думать, что сам Барабанов не заинтересован в выписке и травит свои руки керосином.