«Гудлайф», или Идеальное похищение

В тот момент он почувствовал, что ему до смерти надоела предсказуемость его жены. Он не желал признавать, что ее горе — это его вина. И пока он смотрел, как тоненькие ручейки воды стекают с ее волос, рисуя зигзаги на обнаженной коже, он испытывал ненависть к ее стойкости, к ее предсказуемости, к ее правильности и наивной вере в моральные принципы. «А что обнаружили ваши собственные эксперты? Там действительно есть риск нанести вред здоровью людей?» Как будто хоть что-то в жизни бывает так просто. Он ненавидел ее за ее веру в то, что он никогда ее не разочарует. Ненавидел за ее вечные аллергии, за тридцать пять лет этого чертового хлюпанья красным носом, за головные боли из-за синусита, за карманы, полные влажных носовых платков. Ненавидел ее тощие ноги и костлявые плечи и мясистую складку на животе. Ненавидел ее единственную опавшую грудь — просто обвисшая кожа и сосок, глядящий в пол. Ненавидел тугой шрам, невыразительный и твердый, протянувшийся над самым сердцем. Ненавидел даже и то, что кожа там была гладко натянута и казалась более молодой, чем на той морщинистой груди, что осталась нетронутой.

И в тот момент он решил, что — пока еще не совсем состарился — он заведет себе женщину помоложе, с полной грудью и пышными бедрами. У него ведь уже была такая женщина много лет назад… и Стона снова погрузился в сон, вспоминая тепло, шедшее — словно от горячего теста — из ложбинки на ее груди. Но когда утром он проснулся и увидел спящую рядом Нанни, он ощутил в сердце страшный холод, который так и не покидал его в течение всего дня. Вернувшись вечером с работы, он занес в дом портфель, снял пальто, открыл холодильник, чтобы взять тоник с лаймом, и тут холод охватил всю грудь, сжал ее, словно тисками, и сердце вдруг перестало биться.

Все то время, что он лежал в отделении интенсивной терапии, и потом, в те тридцать семь дней, что он выздоравливал, и все последующие три года они никогда больше ни словом не обмолвились об Оуквилле.

«Господи, поверь мне, — молил Стона, — если у меня будет возможность снова жить вне этого ящика, я изменю свою жизнь. Я понимаю — Нанни была права. Всегда можно найти „правильное“ решение. Благодарю тебя, Господи, за это наказание, за данную мне возможность исправить мои моральные принципы».

Стона вглядывался в прошлое. Он проводил сейчас переоценку своей жизни — эпизод за эпизодом. Несколько опрометчивых поступков в начале их брака. Он никогда не переступал черту, но его вожделение было неукротимым, и он знал, что, если бы ситуация сложилась так, а не иначе, устоять он бы не смог. Он обманул бы Нанни. С налогами тоже бывало — в первые годы, пока они еще не встали на ноги. Была еще сделка с недвижимостью в Пенсильвании. За время своей работы он принимал десятки решений, приносивших вред ни в чем не повинным людям, — все ради благополучия компании.

Самое страшное было то, что случилось в Оуквилле. Он понял, что все, что он тогда делал, — это зло. Более того, ему было стыдно, что он пытался выставить себя в наилучшем свете, как-то замазать тот факт, что у женщины из Оуквилля — рак груди, и все это — перед сидевшей напротив него Нанни, терпеливо слушавшей его россказни. Он думал только о том, чтобы сбросить этот груз со своих плеч, переложить его на плечи жены, ему необходимо было похвастаться, похвалить себя. Как мог он так обойтись с ней? Ему было стыдно за мысли, что пришли ему в голову в ту ночь, когда он смотрел на Нанни, остывавшую после ванны. Но они не были его настоящими мыслями, даже в тот самый момент. Это его гнев на себя самого, попытка защититься — вот что заставило его с такой ненавистью думать о Нанни. На самом деле он вовсе не имел этого в виду. Когда на следующий день с ним случился инфаркт, он винил в этом напряжение предыдущих месяцев и реакцию Нанни. Но, выздоравливая, он постепенно осознал, что инфаркт был ему наказанием, и он испытывал благодарность за это. Решил, что отныне с каждым днем станет любить Нанни все сильнее. Так оно и вышло на самом деле.

«Если Ты освободишь меня из этого ящика, о Господь, я буду служить Тебе верой и правдой. Я брошу работу и посвящу свою жизнь Нанни и ее добрым делам. Прости мне, Отче, ибо я грешил».

И Стона методично листал страницы своей жизни, прося прощения за каждый компромисс, на который ему когда-либо приходилось идти.

У Брауна при себе были деньги. Вчерашним утром, когда Тео просматривал его бумажник, ища карточку «Американ экспресс», он увидел пачку зеленых. Тео вовсе не был воришкой, он не собирался брать эти деньги, но ситуация изменилась.

— Спортивная сумка в багажнике, — сказал он Коллин, подняв Брауна на ноги. Когда Коллин, пригнувшись, прошла под дверью бокса, Тео просунул пальцы под витки клейкой ленты, в теплые влажные карманы. Выхватил бумажник с деньгами и пачку банкнот, скрепленных металлическим зажимом. К тому времени как Коллин вернулась с бутылкой воды, деньги успели перебраться в карман Тео.