Гуляйполе

– Не надо… Сама иду и трясусь, як осиновый лыст… Ни, не йди за мною! Вин така важна особа!

– Хилипп Самсоныч, вин добрый, ба Дуся. – Настя протянула соседке свою кошелочку. – Тоди визьмить оце! Мамка передалы. Тут яечки та курочка скубана…

Евдокия Матвеевна приняла Настину кошелку, переложила ее содержимое в свою и, шмыгнув носом, вытерла слезу:

– Передай мамци спасыби. И тоби, серденько… Бережи вас Бог!

Писарь волостной управы по внешнему виду был и впрямь важной персоной. Высок, сутул, носат, он чем-то напоминал птицу. Острые плечи торчали, как крылья. Выслушал Евдокию Матвеевну и посуровел еще больше.

– Не, Евдокея Матвеевна, прокурора слезой не прошибешь, – решительно сказал он, расхаживая по комнате и по-птичьи при каждом слове кивая головой. При этом он с любопытством поглядывал на кошелку, стоявшую на лавке рядом с посетительницей. – Потому его и называют: про-ку-рор! Латинское слово! Воленс-ноленс! – И писарь вытянул вверх длинный тощий палец.

– Господи, Хилипп Самсоновыч, дай вам Бог! На счастье нам, шо вы тут така грамотна людына… – Евдокия Матвеевна перекрестилась, обратив взор на божницу.

– Учився, учився, старався, – подтвердил писарь. – При мне четыре волостных головы сменились, а я все время при своем положении…

В горнице у Филиппа Самсоновича было много цветов, вышитые рушники, огромный комод с резьбой, часы-ходики, на столе красивая скатерть. Лампадка у Богоматери горела день и ночь – хватало и на масло.

– А шо ты там принесла? – строго спросил писарь.

– То, звиняйте, Хилипп Самсоновыч, по сили-возможности. Там курочка, яечки, сальце и ще й пьять рублив…

– Ага… – кивнул писарь. – То хорошо, шо ты меня уважаешь. Хоть, по правде говоря, не положено нам заступаться за государственных преступников.

– То ж дытя, Хилипп Самсоновыч! – Глаза Евдокии Матвеевны наполнились слезами. – Христом Богом…

– Не плачь, соседка! Не люблю! – замахал рукой писарь. – «Дытя»… То для тебе он дытя, а для государя императора… бунтовщик и злодей! – И писарь вновь стал расхаживать по горнице, размышляя вслух: – Писать прошение следует даже не императору, а действительной императрице Лександре Федоровне. А уж она императору ночью на ушко шо надо нашепчет… У тебя пятеро деточек? И у ней пятеро. И малолетний сынок у ней, – он наклонился к просительнице, – слабосильный, хворый. Потому сильно она на сей счет переживательна…

– Дай-то ей Бог, дай-то Бог! – опять закрестилась Евдокия Матвеевна. – Спаси його и сохраны!..

Филипп Самсонович тоже обратился к божнице, деловито перекрестился.

– Он у тебя какого годка-то нарождения, Нестор твой?

– Та цього… тут вси цыфиркы… – Евдокия Матвеевна протянула писарю бумажку.

– Восемьдесят восьмого… н-да, неважно. Я бы даже сказав, очень плохо. Взросла уже людына. При полной мере ответственности!

Глаза у матери Нестора вновь наполнились слезами. А писарь продолжал расхаживать, и она следила за ним, с трудом сдерживая рыдания.

– А може, мы того… може, мы, Евдокея Матвевна, ему годок скостим? – предложил он и, подойдя к счетам, лежащим на комоде, громко отщелкнул одну костяшку. – Всего годок!

Евдокия Матвеевна с суеверным ужасом поглядела на счеты – не совсем понятный для нее предмет. Но она знала: счеты все могут – обделить, наградить…

– Та як же це можно, Хилипп Самсоновыч? Це ж императрица! Як на духу надобно… як перед Богом!

– Бог-то Бог, а сам не будь плох, так у нас говорят. Ежели без этого годка, то тогда получается ему несовершенство лет. Другой закон, понимаешь, соседка? Казнить по малолетству вже невозможно!

– А ну, як перевирять? Всих засудять!

– Не припомню такого случая. Была б только оттудова резолюция, шоб, значится, помиловать, – писарь снова поднял вверх палец, – а там хто захочет императрице перечить? Через мои руки, соседка, столько бумаг прошло, а ни разу не видал, шоб хтось начальству возражав.

– Дай-то Бог, дай-то Бог. Вы-то в понятии, на то и поставлени на таку высоку должностю!

– Должность моя невысокая, – возразил скромный писарь. – А только если постараться та хорошенько подумать, то и на такой невысокой должности, случается, можно вырешить куда больше, чем на высокой.

И он снова задумался. Нет, не прост волостной писарь, совсем не прост!

– А може, есть у тебя, соседка, фотографическое изображение Нестора в малолетних годах?

– Та откудова? На кусок хлеба не всегда хватало, не до хвотографий було. Пять сынов, а изображениев ни одного нема.

– Понятно, понятно, – пробормотал Филипп Самсонович. Он открыл комод, порылся там и извлек желтоватую, неровно обрезанную фотографию. На ней был запечатлен худенький, болезненный малыш лет пяти-шести с огромными задумчивыми глазами. – Племянник мой, Матвей. Слабенький был сердцем, преставился пяти лет от роду, царствие ему небесное… – Они оба перекрестились. – Вот это изображение мы и приложим к прошению, – сказал писарь.

– Добродий наш, Хилипп Самсоновыч, а чи можно так? Наче ж грех?