Гуляйполе

Узнав о небывалой по масштабу демонстрации, охватившей весь город, растерянный самодержец укрылся с семьей в двадцати верстах от Петербурга, в только что перестроенном под резиденцию небольшом Александровском дворце. А что делать? Выйти к людям? Так поди узнай, не бомбист ли прячется под личиной рабочего? Принять делегацию? Но тогда надо отвечать на петицию. Отделаться посулами? Дать обещание, которое потом его свяжет?

Могучая и требовательная дама История припирала государя к стенке!

Посему даны были генерал-губернатору и военным указания: «Беспорядки и бесчинства пресекать, к Зимнему не допускать». И понимай эти указания как хочешь.

Потом ни один историк не докопается до истины: кто же все-таки приказал стрелять в безоружный народ? Вроде как само собой получилось.

Сначала на движущуюся от Нарвских ворот к центру толпу бросили две сотни казаков с приказом разогнать ее нагайками. Или в крайнем случае ударами сабель плашмя, не убивая. Казаки даже несколько опешили, увидев перед собой женские платки, детские шапчонки, седые головы стариков, непокрытые головы рабочих. Кроткие лица, скорбные, как у Спаса, глаза.

Процессия шла с Нарвской стороны, что за рекой Таракановкой. Тысячеголосо, дружно тянула: «Спаси, Господи, люди Твоя…» Над головами мирно покачивались иконы, хоругви, чудесно вышитые лики Спасителя, поблескивала позолота на древках.

Тут не то что шашкой, нагайкой невозможно ударить. Никто из сотников не отдал команды. Строем, по четверо в ряд, казаки прошли сквозь покорно расступившуюся и продолжавшую петь толпу.

Это вызвало страх у пехотных командиров: эдак они и до Зимнего дойдут. Ведь Садовая от войск свободна. Английский свободен. И отовсюду докладывают: движутся. От островов. И от Охты. Там задерживать особо некому, а если здесь пропустить, то будет великий позор. Хуже, чем позор: неисполнение приказа. Какого приказа? А черт его знает! «Не допустить, пресекать…»

По команде передние шеренги опустились на колени, и все разом, вместе с позади стоящими, подняли стволы. По толпе стрелять – не то что бить по головам, по лицам, по глазам. Толпа – нечто серое, колышущееся. Целься, не глядя.

Грянул залп, второй, взметая шествие, как метла взметает осеннюю листву. Гапон, не помня себя, оказался в какой-то подворотне, откуда была видна часть проспекта с бугорками лежащих тел. Некоторые шевелились, ползли, иные же оставались неподвижны, и только кровь, храня в себе теплоту жизни, темными дымящимися лужами растекалась по мостовой.

Слабоват оказался попик, претендовавший на роль вождя. Словно бы по случаю рядом оказался некто в сером пальто, из тех, что посоветовали Гапону включить в петицию текст о свободе стачек, а в толпе подбивали молодежь грабить магазины и бить фонари.

– Пошли, батюшка! – тряхнул эсер Гапона за ворот. – Стричься будем, переодеваться и – в Финляндию.

Гапон послушно пошел. Через год, после его попыток покаяться, странным образом чередовавшихся с революционными воззваниями к русскому народу, он был убит на пустой даче эсером Рутенбергом. Гапон навсегда унес с собой тайну: как могло такое случиться, чтобы этот серый незначительный попик вдруг явился крестным отцом первой русской революции, которая стала репетицией другой революции, накрывшей Россию красным саваном?

А крестной мамой стала другая сторона, та, что открыла по беззащитным людям огонь, полагая, что тем спасает отечество.

И началось! Кровь за кровь! По всей России! В Москве эсер Каляев взорвал генерал-губернатора Сергея Александровича, второго дядю императора. До сих пор эсеры не трогали Романовых, ожидая от них решения земельного вопроса и других либеральных реформ. К тому же, как показывал опыт народовольцев: простой народ возмущался покушениями на лиц царской фамилии. Поэтому убивали «мелочь»: министров, губернаторов, жандармских генералов.

Впрочем, решение о «ликвидации» дядюшки царя было принято ещё раньше, после жестокого разгона в Москве студенческих демонстраций. ЦК партии эсеров отменил им же принятый мораторий лишь для одного из Романовых, не пользовавшегося, мягко говоря, уважением. Но теперь, после девятого января, мораторий и вовсе был отменен.

Русская «передовая и прогрессивная общественность», не понимавшая, что за самоотреченностью и ненавистью одиночек-террористов скрывается нечто куда более жестокое и угрожающее, аплодировала любому их акту. Человек с бомбой, а часто девушка с револьвером-«бульдогом» в аккуратной сумочке считались героями. Они же шли на смерть! Герои!

А тут еще, в мае того же девятьсот пятого, страшный разгром под Цусимой.