Гуляйполе

Ответом ему было молчание. Страх сковал односельчан. Впервые они видели человека, вернувшегося живым после висельного приговора.

А какой переполох был в хате!

Евдокия Матвеевна металась от печи к сундуку, то поправляла расставленные на столах тарелки, то примеряла нарядные хустки. Время не пощадило ее. Сморщилось лицо, поблекли глаза. Молодицы, помогавшие ей накрывать на стол, бестолково сталкивались друг с другом.

– Капусту, огурци по краям! – командовала хозяйка. – Рыбу в середку!.. А стаканы! Де стаканы?.. Ой, Боже!..

Она оглядывала сыновей, чинно сидевших под стеной на лавке. Одноглазый Омельян, Карпо, Савва. Последние двое были в солдатских рубахах со следами погон. Под ногами путались дети – не меньше дюжины.

– А де ж Грыцько? – спросила она. – Надо, шоб все братовья вместе булы.

– Прийде сейчас. За своею Тоською побиг.

– Ой, Господи! – всплеснула руками Евдокия Матвеевна. – А про Настю забулы? Бижы, Карпо, скажы: просым з почетом!..

Карпо поднялся. Но Евдокия Матвеевна в распахнутую кухонную дверь увидела Нестора, который разговаривал с окружившими его сельчанами.

– Стой! Не ходы! Бо Нестор уже в двори!

Карпо остался на месте, но что-то прошептал «Ивану Карповичу», востроглазому сынишке, примчавшемуся вслед за Нестором от старой кузни. И тот, кивнув, тотчас исчез…

Нестор вошел в родную хату. Она, и без того малая и тесная, сейчас стала и вовсе крохотной из-за расставленных столов и лавок, набившейся родни.

Евдокия Матвеевна, обомлев, смотрела на застывшего у входа Нестора, узнавая и не узнавая его. Черные очки делали сына чужим.

Наконец Нестор бросился к матери, обнял ее. И тут Евдокия Матвеевна, словно признав свою кровинушку, стала целовать его и одновременно плакать и голосить…

Братья, невестки, племянники-малолетки – все встали с лавок, ощущая святость минуты. И Нестор, поддавшись этому чувству, опустился перед матерью на колени.

И мы с вами, читатели, должны ощутить библейскую значимость момента. Простые, понятные переживания, роднящие человека с верой, испытывали все присутствующие в хате.

Может, теперь все изменится? И не будет больше отчаянного бунтовщика с душой несгибаемого лермонтовского Вадима? Может, история Украины и даже всей России пойдет по другому пути? Будет мирно жить себе в Новороссии еще один хлопец, работать хлеборобом, или мастером у вагранки, или артистом? А не исключено, что и кем позначительнее, повыше: талантов и воли у Махно хватит на десятерых, и тягой к учению он не обделен. Вдруг сейчас пробудятся в нем доброта, участливость, сыновья забота? Может быть…

Но закипал уже российский кровавый котел, куда бросили закваску неудержимой бескрайней свободы, своеволия, казачьей хмельной гульбы! Как выскочишь из него? Да и отпустит ли Нестора его вторая и всесильная мать – русская Революция, которая, растоптав красные банты и цветы, превращалась в бунт – тот самый, бессмысленный и беспощадный?..

Нет, ничему этому не дано осуществиться. Но мы запомним застывших в немой сцене братьев и их родню, мать, которой предстоит иссохнуть в тоске по единственному оставшемуся в живых, младшенькому сыну, в то время как он будет умирать от старых болезней и ран далеко на чужбине, в нищете, голоде и холоде…

Но это потом, потом… А сейчас – несколько минут надежды. Мимолетная улыбка судьбы.

Евдокия Матвеевна, обхватив Нестора за плечи, заставила его встать. Черные очки мешали ей разглядеть лицо сына.

– А шо ж это люды брешут, шо у тебе очи сталы як у вовка? – спросила она, вдруг перестав причитать, будто уже покончив с ритуалом. – А ну, снимы окуляры! Снимы!..

Нестор снял очки. И Евдокия Матвеевна даже слегка отшатнулась, так поразил ее изменившийся взгляд сына. Но она одолела этот взгляд.

– Ну от, ну от! – сказала она с облегчением. – Очи, яки булы, таки и осталысь – людськи… Пострадалые, конечно, в той темныци. Так на то ж она и называеться темныцею.

И тут все в хате оживились. Нестор обнимался, целовался с братьями.

– Ну, браты! Ну, родные! Да я б вас на улице ни за шо не узнал: селяне. Як есть селяне! Дядькы!

Одноглазый, поседевший – ему уже за сорок – Омельян был окружен детворой. Карпо пришел со своими четверыми. Среди них был и сероглазый «Иван Карпович», с руками в саже, только что куда-то смотавшийся и вновь усевшийся рядом с отцом. И Савва был здесь, тоже не только семейный, но и многодетный.

Нестор потрогал медали, которые надели средние братья.

– Отвоевали? Успели? А теперь, значит, додому отпустили?

Карпо и Савва улыбнулись:

– Сами себе отпустылы… На митинге порешылы: «додому»!

– Ну й молодцы!

Махно расцеловался со смущенными невестками, многочисленными племянниками и племянницами.

– А где ж Гришка? Все ще на шахте?

– Тут я! – отозвался от двери Григорий, протискиваясь сквозь толпу любопытных гуляйпольчан. За руку он тянул дивчину. – Здраствуй, братка! Це – Тося! – представил он подругу.

Махно поцеловал зардевшуюся Тосю, обнялся с братом.

Потом стал раздавать нехитрую мелочь, купленную в Москве на подаренную пьяным купчиком «катеньку»: цветные хусточки, папиросы. Детворе – конфеты.