Гулящая

В беседке стоял стол, накрытый белой скатертью, на нем горели две свечи под стеклянными колпаками, вокруг стола стояли табуретки.

— Как тут уютно, — сказал Рубец.

— Так ты еще ничего не приготовил? — спросил Проценко.

— Что прикажете-с?

— Черт бы тебя побрал! Хоть бы чаю принес.

— Сколько прикажете-с?

— По старому обычаю… — вмешался Рубец.

— Пью раньше водочку, — закончил вместо него Кныш.

— Как хотите. Что же мы закажем? — спросил Проценко.

Начали совещаться. Кныш захотел битки в сметане, Проценко — перепелку, а Рубец сказал: пусть дают что угодно, только поскорее.

— Графин водки! Бутылку красного! Битков, перепелов, а третье… что есть у вас лучшее?

Официант, точно трещотка, начал сыпать названиями блюд.

— Дай мне котлеты, да по моим зубам, — сказал Рубец.

— Отбивных, пожарских? — снова затараторил официант. Рубец, не зная, какие ему заказать, растерянно озирался.

— Пожарских! — крикнул Проценко.

— Хорошо-с!

— Постой! Принеси пока графин водки, селедку, а если есть хороший балык, икра, тоже захвати.

В ожидании закуски старые приятели завязали обычную в таких случаях беседу. Проценко расспрашивал Рубца о городе, Пистине Ивановне, детях. Рубец отвечал не спеша, пересыпая речь пословицами и поговорками, как все уездные жители. Его речь затянулась бы надолго, если бы в это время официант не принес водку и закуску. Когда же засверкал на столе графин и приятно зазвенели рюмки, беседа сразу оборвалась; руки сами потянулись к рюмкам, глаза жадно поглядывали на ломтики жирного балыка, черную икру, отливающую серебром селедку.

— Будем! — сказал Проценко, поднимая рюмку.

Приятели чокнулись и выпили.

Закусив, приложились ко второй.

— Вы, кажется, это зелье не употребляли? — спросил Рубец, глядя, как Проценко опрокидывает одну рюмку за другой.

— Не употреблял. Молодой еще был.

— Вы тогда больше по женской части… — смеясь, вставил Кныш.

— Случалось, не робел. А теперь жена мешает, — сказал Проценко.

— А вас еще и сейчас вспоминают барышни и молодые барыньки, — сказал Рубец.

— Счастливая пора, — сказал Проценко. — Давайте выпьем за них!

Только наполнили рюмки, как официант принес жарко́е. Своим приятным запахом оно вызвало еще больший аппетит.

— А вино? — спросил Проценко.

— Сейчас, — сказал официант.

— Потом подашь чай. Слышишь? И бутылку рому.

— Слушаюсь.

— Так выпьем за здоровье тех, кого мы любили и кто нас любил, — сказал Проценко, поднимая рюмку.

Они снова чокнулись и выпили. После четвертой у всех загорелись глаза.

— Чего в молодые годы не бывает? — задумчиво сказал Рубец. — Помню, как я в свою крепостную влюбился, да так, что жениться хотел, а покойный отец задал мне хорошую взбучку, и любовь вся испарилась.

— А я? — крикнул Проценко. — Это ж у вас на глазах произошло. Помните Христю? Я ж хотел с ней гражданским браком жить. А теперь где она? Что с ней?

— Так и пропала. Когда я рассчитал ее, слышно было, что она одно время у Довбни жила. Жена Довбни такая же шлюха, как и Христя. Довбня начал к ней приставать, а Марина заметила это и выгнала подругу. Говорят, что потом она и у покойного капитана жила. Тот, как военный, любил девушек. А потом капитан ее кому-то уступил, а там и слух о ней пропал. Не знаю, куда делась. А жаль, хорошая была работница.

— Да, она была даровитая. Очень… — подумав, сказал Проценко. — Куда даровитей этой попадьи. Как ее? Наталья… Наталья… взбалмошное существо!

— Царство ей небесное! — сказал Рубец. — Отравилась. А поп постригся в монахи. Оба они чудные были.

— Взбалмошное существо! — повторил Проценко.

— В городе тогда говорили, что из-за вас, — сказал Рубец.

— Может быть. Чем же я виноват? Вольно человеку дурь в голову вбить. Вечной любви желала… Глупая! Как будто существует вечная любовь!

Кныш и Рубец захохотали, а Проценко, почесав затылок, сказал:

— Уж мне эти бабы!

Официант принес чай, вино и ром.

— Вот это кстати! — сказал Проценко и придвинул к себе стакан.

Принялись за чай. Кныш и Рубец налили ром, а Проценко ждал, пока чай остынет. Он часто вставал, выходил из беседки. Видно, его что-то встревожило. Лицо его побагровело, глаза потускнели, он часто снимал пенсне, протирал его платком и снова надевал.

— Григорий Петрович! Здравствуйте! — приветствовал его кто-то громко, когда он снова вышел из беседки. — Вы один?

— Нет, с компанией. Ах, кстати. Хотите земляка увидеть?

— А как же! Земляка — охотно. Где он?

Немного погодя на пороге беседки появился Проценко в сопровождении плотного здоровяка с лоснящимся от жира румяным лицом и черными усами.

Рубец сразу узнал Колесника. Тот же голос — звонкий и гулкий, и весь он такой же бодрый и бравый, как прежде. Только одет иначе. Он уже не был в долгополом кафтане и шароварах, заправленных в сапоги, а в сюртуке модного покроя и светлых брюках навыпуск, элегантных башмаках и рубашке с воротничком; на груди у него болталась массивная золотая цепочка от часов, а на пальцах сверкали бриллиантовые перстни.

— Антон Петрович! Сколько лет, сколько зим! — крикнул Колесник и полез целоваться.

Потом он сказал:

— Вот где вы собрались, земляки. Ну что ж, и я с вами выпью чарочку рома.