Гулящая

Горпыну точно кипятком обдали. Не успел свекор порог переступить — уже и бранится, да еще при чужих людях. У нее выступили слезы на глазах.

— Разве я вас обидеть хотела? — только и сказала она.

— Зачем обидеть? Почтить. Усадила старика. И дети рядом. Чужие дети, как придешь, бывало, поклонятся старшему, а твои прячутся от деда, как собаки от мух.

Горпына совсем опешила. И как она об этом раньше не подумала? Она стояла оторопевшая, не зная, куда деваться от стыда. Ее выручила Оришка.

— Ты что это, старый, разворчался? — сказала она. — С левой ноги встал?

— Правда твоя. Старому — все помеха. Да еще свои шпильки под ногти загоняют.

— Кто ж тебе их загоняет? — спросила Оришка. — Наслушаешься разной брехни и ворчишь! Что, тебя сын не почитает? Невестка не слушается? Раз ты сторонишься их, им и невдомек, что тебе надо. Опять же — дети. Кабы ты к ним с лаской, и они б тебе ответили тем же. А ты на порог не успел ступить — и сразу же принялся ворчать. Известное дело, и детям страшно.

— Толкуй. Тебя послушать, так я всему виной. Чего ж вы зовете меня к себе? Судить?

— Эх, Грыцько, к тебе с добром, а ты опять за свое. Нет того, чтобы сесть, как говорят, рядком и потолковать ладком.

— Ты мягко стелешь, а спать каково будет? — буркнул Грыцько.

— Я тебе правду говорю. К чему хвостом вертеть? Сам посуди: стар ты стал, немощен… за тобой глядеть надо. Кому ж, как не своему? Другое дело, если б у тебя близких не было, а то ж у тебя сын, невестка. Чего же тебе, как отшельнику, сидеть в своей трущобе? Человек — не колода: куда положишь — там и лежит. Надо и словом перемолвиться… Взял бы да и переехал к сыну, один он у тебя, и присмотр был бы за тобой, и поговорить было бы с кем.

— Как ушла старая, кончилось мое счастье.

— И то правда. Добрая она была и хозяйка хорошая… Но это дело Божье. А своих сторониться не надо.

— Кто же сторонится? Я их или они меня? Вот ты говоришь — сын у меня. А ведь он смолоду шел против отца. Хотел его женить на Куцой. И богатая, и роду хорошего. Так нет, поднес черт Христю Притыку… Я, может, и Бога прогневал, грех на душу взял, чтобы отбить его. Так он дуреть начал.

— Батя, это ж когда было, — понурившись, сказал Федор, и Христя сидела сама не своя, не зная, куда глаза девать.

— Давно, говоришь? — крикнул Грицько, поднявшись и, как столб, стал посреди хаты. — А после что было? Насилу тебя отходили, женили. Вместе жить стали. Так вы ж нас только и поносите перед чужими людьми. Все слышу: «Кабы отец нас отделил, дал хату, землю, мы бы знали, для чего работаем». Посоветовались со старой — отделили. Снова слышу: «Отделить — отделил, а чем наделил?» Вместо того чтобы работать, землю сдал, рук марать не хочется, — протопопом думал стать, а попал в звонари. Легкого хлеба захотелось. Значит, не нужна тебе земля, давай обратно… Опять хают, а мне это легко слышать? Год прошел, а они ни разу не пришли в хату, даже с праздником не поздравили. Мать захворала — пришли они ее проведать? Чужие от ее изголовья не отходили, ухаживали за ней, а невестка и не притронулась. Только когда умерла, заявились, как посторонние. И нет того, чтоб отца утешить или помочь в беде. Пан какой — ему ж кадильницу за попом нести надо, а она — важная птица, пономарша! У-у! Проклятые! Нет вам моего благословенья! Чужим все отдам, а вам шиш под нос! — крикнул Грыцько и, схватив шапку, пошел к двери.

В хате стало так тихо, словно там не было ни живой души. Оришка и Христя сидели понурившись, Горпына, припав головой к столу, дрожала как в лихорадке. Федор, бледный и растерянный, ходил по комнате, потирая руки. Один Кравченко лукаво поглядывал на всех своими серыми глазами.

— Чудак, да и только, — сказал он, пожимая плечами, — кому нужно его благословение? Кабы добро свое отдал!

— Зачем ты его привел? — вне себя крикнула Горпына. — Мало мы от него натерпелись? Захотел еще, чтобы он проклял нас в нашей хате?

— Кто ж мог знать? — глухо произнес Федор, потирая руки. — Я ж хотел, как лучше…

— Не будет меж вами ладу, — сказала Оришка. — Прощайте! Поедем, — обратилась она к Кравченко и вприпрыжку заковыляла из хаты.

— Поедем, поедем, — сказал Кравченко, схватив шапку. — Уж время обедать, аж живот подвело.

Горпына всплеснула руками.

— Тетечка! Хоть пообедайте с нами. Совсем рассудка лишилась с этими проклятыми хлопотами.

Она выбежала вслед за Оришкой в сени.

Федор и Христя остались одни в хате. Когда она тоже собралась и пошла к дверям, он схватился за голову и воскликнул: «Вот так у нас всегда! Господи!..»

У Христи защемило сердце. Первая мысль у нее была, что Федор ее узнал. Но она только склонила голову и молча вышла из хаты.

В сенях она встретила Оришку и Горпыну.

— А мы вернулись, Горпына просит пообедать у нее, — сказала Оришка.

— Не знаю, угожу ли я панночке. Отведайте нашей мужицкой пищи. Когда-то у нас останавливался следователь. Такой хороший пан, еще благодарил. Просим вас, панночка. Чем богаты, тем и рады… — говорила Горпына.

— Да панночка хоть посидит. Мы — быстро, аж в кишках урчит, — сказал, смеясь, Кравченко.