Гулящая

— Что же я ему буду говорить? Все равно не послушает, еще скажет, что я не в свое дело вмешиваюсь. Федор говорил…

— Ну?

— Известно, что. «Вы, — говорит, — и за отца меня не почитаете, а только на мое добро заритесь. Скорей бы старый черт глаза закрыл, да заграбастать бы его добро. Только не бывать этому, чужому отдам, так хоть буду знать, что душу мою поминать будет…»

— А ты бы ему сказала, что внуки не чьи-нибудь, а его же сына дети. На них взгляни. Да много ли и сын заработает, нося за попом кадильницу? Хоть бы землю вам отдал, все равно он уж не может ее сам обработать.

— Да! Землю отдаст. А мне, скажет, с чего жить?

— А денег, старый пес, он мало скопил? — сердито крикнула Оришка.

— Были когда-то у него деньги, — спокойно сказала Горпына.

— Ну и что?

— В сундук Ивги перекочевали. Кругом опутала старика. Смеется над ним, с молодыми по шинкам шляется, а он и не замечает. Я уж ей говорила, мы ведь дружили когда-то. Ты б, говорю, Ивга, хоть Бога побоялась — над старым так издеваться. А она пьяная была. «Что уж, — говорит, — к Богу лезть, коли черт не помог». Какой, спрашиваю, черт? «Не знаешь, — говорит, — какой? У тетки своей спроси. Думаешь, не знаю, какое вы зелье варили и старого обкуривали. Помогло? Много взяли своим колдовством? Не очень я испугалась твоей тетки, хоть она и ведьма. Я вас еще и сама научу колдовать». Одно слово — пьяная и несет Бог весть что.

Оришка позеленела от злобы. Сидит, ухватившись за лавку руками, и так тяжело дышит, будто у нее грудь заложило.

— О ком это вы речь ведете? — спросил Кравченко.

— Да… — Горпына махнула рукой. — Про свекра говорим, добрый человек… Вместо того чтобы на старости лет грехи замаливать, он с солдаткой связался. Да хоть бы путная была, а то…

— А-а… — сказал Кравченко. — Я тоже знал одного… Вот чудное дело. Ему двадцать лет, а полюбил пятидесятилетнюю бабу. Да так полюбил, хоть вешайся. Все диву даются; спятил парень, и только. А он, ни на что не глядя, зачастил к старой — не отвадишь его. Слух пошел, что венчаться будут. У нее, правда, своя хата, скотина и денег до черта, а у него только и добра, что штаны, да и те драные. Люди говорят: «Дурак, на добро позарился. А стоит ли оно того, чтобы свою молодость загубить?» Готовятся они к свадьбе. И день назначили. Уже в церковь пора идти, а тут он заупрямился. «Что ж, — говорит, — у меня есть? Как был работником, так и останусь. Не хочу». Она и туда и сюда. «Я тебе, — говорит, — все отдам». — «Давай сейчас». Пошли они в волость. А он уже, значит, с писарем сговорился, бумагу такую написали, что она ему все продала. Деньжонки, какие были у нее, тоже отдала. Тогда он говорит: «Подумай, под пару ли мне такая старая баба? Лучше будь мне вместо матери, я тебя до самой смерти кормить буду». Она ни в какую. «Ничего не дам! — кричит. — Жаловаться буду, в тюрьму засажу». — «Коли так, — говорит, — в тюрьму меня посадить хочешь, то — вон из моей хаты!» И выгнал ее; в чем была, с тем и осталась. Жаловалась, так еще судьи посмеялись. «Так, — говорят, — и надо дураков учить». Что ж бы вы подумали? Парень этот женился, приданое взял, таким богачом зажил, что ну! Шинок открыл, постоялый двор завел. А баба эта где-то под забором померла… Вот молодец!

— А разве это не грех? — спросила Горпына.

— Есть поговорка: «Греха бояться — голым ходить будешь». Что грешно, про это один Бог знает. Да жди еще, когда он рассудит.

— А люди? — спросила Горпына.

— Люди? Наплюй на них. Люди и того парня дураком звали, а потом, как на улице встретят, шапку перед ним снимают. Вот тебе и дурак!

Горпына только тяжело вздохнула. Вздохнула и Христя. Оришка сидела понурившись, подбородок ее дрожал. В хате стало тихо-тихо. Детвора сидела на нарах, молча глядя на просфору, лежавшую перед ними.

Какая-то тень скользнула по окну, во дворе послышались шаги.

— Вот и Федор идет! — сказала Горпына, посмотрев в окно. — Да еще не один, а с отцом.

И она поспешила в сени встречать гостя. Христя невольно вздрогнула. Вспомнилось старое, когда она не могла без дрожи глядеть на Грыцько.

— Сюда, отец, сюда… Тут порог, глядите не споткнитесь, — послышался голос Федора.

— Хе-е, стар стал, — отвечает другой голос, — глаза глядят, да не видят. Дай-ка руку.

На пороге показался высокий старик. Голова белая как лунь, редкая борода, торчащие брови. Грыцько мало изменился — такой же сухой, сердитый, только темное когда-то лицо стало бело-розовым.

— Ну, здравствуйте! Да у вас тут гостей полно, — сказал он, переступая порог.

— Здравствуйте. Это тетка приехала из Кута, — сказала Горпына.

— Ну, а тот? — Грыцько ткнул пальцем в сторону Кравченко.

— Он тетку привез.

— И панночка с теткой приехала.

— Так вы уж и с панами знаетесь? Поэтому, верно, и отца забыли, — ворчал Грыцько. — А на нарах кто?

— Дети. Встаньте, дети, может, дедушка захочет там присесть, — крикнула Горпына.

— Встаньте, дети, пускай дед хоть на нары присядет, в красном углу важные гости расселись, — ворчал Грыцько, плетясь к нарам.