Гурджиев и Успенский

Другая сложность создавалась ролью жены Успенского Софьи Григорьевны в этом конфликте. Вообще брак Успенского был не совсем обычным. Когда в 1921-м Успенский впервые поехал в Лондон, жена его не поехала с ним. До 1924–1925 годов она жила в шато Приере. Затем Гурджиев отослал ее в Англию, сказав ей, что она нужна мужу. Мадам Успенская покинула Фонтенбло, но не поехала в Англию, страну, которую она не любила, а сняла квартиру в Азниере под Парижем. Позже Софья Григорьевна установила деловые отношения со своим мужем: некоторые из его лондонских учеников ездили в Париж по вопросу перевода его книг и составили парижскую группу под руководством мадам Успенской.

Когда в 1927 году мадам Успенская отважилась приехать в Англию – в первый раз она приехала в Англию только на часть лета, – отношения между супругами оставались деловыми и холодными, как прежде. В Англии мадам Успенская постепенно взяла в свои руки всю организационную сферу работы своего “мужа”, устроив ее на манер гурджиевского Фонтенбло. Она всегда говорила, что ее учителем является Гурджиев. В сельских коттеджах, где им приходилось жить вместе с учениками, у них всегда были отдельные комнаты.

Однажды они сняли дом в Верхнем Викомбе, другой раз – в Тросли в Кенте, а в 1930 году большое количество учеников съехалось в дом в Вендовере. В этих сельских поселениях главной ролью мадам Успенской было нападать в бесцеремонной гурджиевской манере на предрассудки и “образ себя” у учеников Успенского, иными словами, создавать необходимое напряжение для применения принципов работы, которые подчеркивал и Успенский. Она открыто общалась с Гурджиевым: Нотт и мадам де Зальцман служили ей в этом общении курьерами. Успенский, как и его жена, интересовавшийся историями из шато Приера, по воспоминаниям учеников Успенского, закрывал глаза на “гостей” от Гурджиева к мадам Успенской.

Но было ли это просто закрыванием глаз? Джеймс Вебб настаивает на том, что “разрыв” между двумя мастерами был предметом их общей договоренности, как, возможно, это было и у Гурджиева с Оражем. Это был спектакль и, по мнению Вебба, скорее всего, не для непосредственных их учеников, а для будущих историков. Коллизия “битвы магов” создает мистическое напряжение – и в балете, и в жизни. Этот сюжет неоднократно разыгрывался в древних священных историях, в трагедиях и посвятительных драмах. Здесь, по мнению Вебба, тоже была разыграна благочестивая комедия как фокус новой сакральной драмы. Согласно этой точке зрения, не исключено, что еще в российские времена Успенский мог взять на себя задачу персонификации и объективации тех трудностей, которые возникали у Гурджиева с его учениками в связи с его методом. Такая роль могла иметь видимость коварства, воровства и предательства. Не исключено, что Успенский мог видеть себя Иудой в отношении Гурджиева-Христа, каким его видел и как его трактовал Гурджиев.

В “Рассказах Вельзевула” Гурджиев утверждал, что общепринятый взгляд ни Иуду абсолютно ошибочен. По его мнению, на самом деле Иуда был ближайшим и наиболее преданным учеником Христа. То, что Иисусу предстояло умереть, знали все его ученики: это был необходимый элемент в той драме, которая должна была быть сыграна. Без Иуды, который знал, что он войдет в историю как предатель и добровольно принял эту роль, драма не могла прийти к своему необходимому завершению.

Любимым ругательством Гурджиева для учеников, которые начинали сами учить других, было “Иуда-Искариот”. Успенский был типичный “Иуда-Искариот”, на котором Гурджиев опробовал свои укусы. Если они оба участвовали в этой драме, не исключено, что Успенский был и оставался ближайшим и вернейшим учеником Гурджиева, несмотря на всю видимость конфликта.

Успенский мог считать, что Гурджиеву нужен противник, и он мог сам дать Гурджиеву эту идею и этот план. Незадолго до своей смерти Успенский сказал одному ученику непонятную фразу: “Она поймет (он не сказал, кто и что поймет), если она читала “Листки старого дневника”. Речь идет о шеститомной истории теософского движения Г.С. Олкотта, и, возможно, разгадка лежит в самом начале первого тома, в предисловии к этой книге, где автор раскрывает причины своего творческого намерения:

“Главный импульс для написания этих страниц состоял в желании бороться с усиливающейся тенденцией в Обществе обожествлять мадам Блаватскую и придавать ее обыкновенным литературным опытам квазиинспирационный характер. Ее очевидные недостатки были просто незамечаемы, и законная критика ее поступков была запрещена. Те, кто меньше всего мог похвастать ее доверием и кто меньше всего знал ее истинный характер, были главными двигателями в этом направлении. Слишком ясно, что если я не скажу то, что я знаю один, истинная история нашего движения никогда не сможет быть написана и не смогут стать известны и подлинные заслуги моей чудесной коллеги”.