Гурджиев и Успенский

Известен случай, рассказанный Успенским Оражу: Успенский организовал выступление Гурджиева в Петербургском географическом обществе. Темой выступления была пустыня Гоби. Гурджиев произвел на собравшихся географов большое впечатление серьезным и содержательным началом своей лекции. Однако далее он начал говорить о низине посреди пустыни с такими крутыми склонами, что никто не мог в нее спуститься. Эта низина была вся усыпана бриллиантами, и местные жители научили ястребов приносить им оттуда куски сырого мяса, которые они сбрасывали туда и к которым прилипали драгоценные камни. Аудитория была шокирована и разошлась с возмущением. Некоторые из “академиков” узнали историю из “Тысячи и одной ночи”, которую Гурджиев переиначил и вставил в свою лекцию, очевидно, чтобы посмеяться над ними. Гурджиев объяснил Успенскому свое поведение следующим образом: видя, что присутствующие не воспринимают важные сведения, которые он им сообщил, он решил пробудить в них недоверие ко всему сообщению. Был ли это урок для “академиков” или же для “академика” Успенского, высоко ставящего свое научное ремесло?

Несколько слов о книге Успенского “В поисках чудесного”. Успенский называл эту книгу “Фрагментами неизвестного учения” и не отдавал ее издателям при жизни. Когда после смерти Успенского книга была напечатана, это название было использовано в качестве подзаголовка. Вебб называет эту книгу исключительно искренней и исключительно обманчивой. Перед самой своей смертью по настоянию близких ему людей Гурджиев прочитал эту книгу и одобрил ее содержание. Книга действительно тщательно передает событий 1915–1918 годов, какими их видел Успенский, и дает аккуратный образ Гурджиева этого времени.

Книга была впервые опубликована в 1950 году, т. е. через три года после смерти Успенского и через год после смерти Гурджиева. Книга эта говорит столько же об Успенском, сколько о Гурджиеве. Она дает прекрасный пример самонаблюдения, которое является одним из “китов” гурджиевского метода “работы”. Книга эта показывает восточного мистика глазами русского интеллектуала и русского интеллектуала глазами восточного мистика. Тон лекций и бесед Гурджиева характерен для российского периода его деятельности, но не типичен для Гурджиева других периодов. Гурджиев использовал особенности контекста, места и времени для наиболее продуктивной передачи слушателям своих идей. Он умел, отталкиваясь от конкретной ситуации и от конкретных вопросов, поворачивать учеников к важным темам, ставить их лицом к лицу перед самими собой. Так, воспоминание Успенского о машинности Лондона навело разговор на тему человека-машины, а вопрос одного из учеников Л.Л. Заменгофа об эсперанто обернулся разговором о трех универсальных языках, отражающих уровень понимания духовного искателя. И это в свою очередь вело к проблеме отношения между бытием и знанием. Так он поступал с каждым учеником, и с Успенским в первую очередь.

Вообще гурджиевское обучение происходило по странной и непривычной схеме. Гурджиев отпускал свои идеи очень скупо и в обрывочном виде, так что ученикам приходилось многое додумывать самим и задавать новые и новые вопросы. К пониманию приходили в результате трудной работы и серьезных собственных усилий. “Система” Гурджиева состояла из космологии, психологии, теории бытия и знания, теории искусства, но все это вместе производило впечатление чего-то незаконченного, составленного из “фрагментов”. Шаг за шагом члены петербургской группы подходили к тому, что Гурджиев называл “пропастью, которая не может быть никогда преодолена человеческим разумом”.

1915–1917 годы стали для Успенского периодом интенсивного вхождения в логику “системы”, преодоления установочных и психологических стереотипов – именно Гурджиев называл емким словом “работа над собой” или просто “работа”. Реализация новых идей оказалась связанной с новой терминологией, необходимой для выражения психологического и космологического учения, сообщенного ему Гурджиевым.

Идеи Гурджиева оказали мощное воздействие на слушателей благодаря необычайной способности Гурджиева соотносить их с обычными понятиями и теориями и давать этим теориям новый, часто значительно более углубленный и парадоксальный смысл. В этом смысле интересна трансформация известной йоговской концепции “кундалини”, которая на Востоке означает латентную энергию духовного пробуждения. У Гурджиева в петербургский период “кундалини” несет совершенно иную нагрузку, она означает силу воображения, фантазии, которая удерживает человека в состоянии сна и препятствует его пробуждению. Позже, в “Рассказах Вельзевула своему внуку”, эта идея связывается с концепцией “буферов”. “Кундабуфер” означает гипнотическую силу, которая держит человечество в глубоком сне.