Гурджиев и Успенский

Не менее интересно обращение Гурджиевым материализма против материализма. Этот метод был адресован людям с позитивистским, материалистическим складом ума. Благодаря этому методу эзотерические концепции “одевались” в понятия позитивной науки и “действовали” в рамках саентистской логики, выводя таких людей к идеям иного порядка. Примером может служить использование Гурджиевым химических элементов “углерод”, “кислород” и “азот” как названий активной, пассивной и нейтральной сил, комбинация которых производила материю более высокого порядка – “водород”.

Далее, гурджиевское учение поражало Успенского и его друзей своим неожиданным музыкальным аспектом. Вселенная оказывалась построенной по законам музыкальной гармонии, несла в себе сложную гармоническую идею, которая странным образом перекликалась с ее “химическим” аспектом. Успенский, увлекшись этими аспектами учения, составил сложную схему корреляции “химических” элементов и нот, в которой только концептуальная основа принадлежала Гурджиеву, а все детали и расчеты – самому Успенскому.

Вообще учение, принесенное Гурджиевым, отличалось от всех известных в те годы петербургским интеллектуалам оккультных учений, и прежде всего, от теософского учения, отсутствием в нем вымученной патетики, высоких фраз и грандиозных заявок. Оно как нельзя более отвечало ожиданиям поколения молодых русских современников мировой войны, смертельно уставших от громких слов и умозрительных теорий – на фоне продолжавшейся и усугублявшейся европейской бойни, – и стремившихся к конкретным духовным шагам и конкретному практическому опыту. В языке, которым пользовался Гурджиев, была некоторая особая новая простота и “алгебраическая” условность, освобождавшая от прямой ассоциативной зависимости от психологически и культурно перегруженных образов, как обобщенный алгебраический символ, например, “х”, “y” или “z”, освобождает нас от конкретики чисел, легко подставляемых вместо него. Многозначительные и вместе с тем содержательно бедные теософские понятия, часто заимствованные из индуистско-буддийского или саентистского арсенала, такие как “астрал”, “девакан” или “эволюция”, были заменены общими и свободными от избитых эзотерических ассоциаций идеями, как, например, учение о четырех путях и трех центрах, о законе случайности, луче творения и т. п.

Успенский определял идеи Гурджиева как “полностью самодостаточные… и до настоящего времени совершенно неизвестные”. Сам Гурджиев как-то назвал их “эзотерическим христианством”, хотя обычно представлял их как “четвертый путь” или “путь хитрого человека”. Хитрый человек пользуется любой возможностью оставаться духовно бодрствующим. Хитрым, т. е. предприимчивым, отважным человеком был сам Гурджиев, которого его последователи часто сравнивали с хитроумным Одиссеем, невредимо ушедшим из всех ловушек и достигшим в конце концов своей цели. Постепенно главным содержанием деятельности каждого участника группы стала “работа над собой”, заключавшаяся в “самонаблюдении” и “самовоспоминании”.

Между тем отношения между Гурджиевым и его петербургскими и московскими последователями становились все более тесными, и влияние на них Гурджиева все более усиливалось. Успенский теперь ясно осознавал Гурджиева своим учителем и понимал, что он наконец нашел то, поисками чего были наполнены многие годы его жизни – учителя и “школу”. “Я прекрасно понимал, – пишет Успенский о своем отношении того времени к Гурджиеву и его учению, – что должно пройти много времени, прежде чем я смогу правильно представить всю систему в целом… и вот теперь, когда я начинал понимать, какой огромной ценностью обладают его (Гурджиева – А. Р.) идеи, меня буквально приводила в ужас мысль о том, что я легко мог пройти мимо них, или вообще ничего не узнать о существовании Гурджиева, или потерять его из виду…”[435] Успенский вспоминает эпизод, когда он пригласил в группу своего старого приятеля. Приятель пришел, проговорил три часа, в то время как Гурджиев и все присутствующие молчали. Когда он ушел, вполне довольный интересным разговором, Гурджиев сказал: “Возможно, это был единственный случай в его жизни, когда он мог узнать истину, а он проговорил три часа”. Незаметно для себя Успенский глубоко вошел в созданное Гурджиевым пространство и стал частью гурджиевского сценария. Однако Гурджиев оставался для него и его друзей по-прежнему неуловимым и требовал от них методичного и серьезного вхождения в ту новую область, в которую он их вводил, добиваясь от них сознательных усилий в заданном направлении.