Гвенделл, лучший ученик

– Это был первый и последний раз, когда я пускаю тебя домой! – рявкнул отец, и Гилберт втянул голову в плечи. – Если еще раз ты выйдешь без разрешения, ты не войдешь в него больше никогда, пока не поумнеешь! Ты меня понял?

– Не понял! – крикнул Гилберт, схватил с кушетки подушку и швырнул на пол. – Буду делать, что хочу! Ты меня не удержишь! Я не хочу жить, как ты говоришь! Не хочу!!! И не собираюсь вырасти похожим на тебя, мать или еще кого-то! Ни за что!!!

Отец замолк, ошарашенно глядя на него.

–Ты понятия не имеешь, что она для тебя сделала, – сказал он дрожащим голосом. – Ни малейшего. Не смей больше так о ней говорить.

– А то что? – выпалил Гилберт. Кулаки чесались что-то разбить, сломать или порвать. – Что ты мне сделаешь, а? В подвале запрешь? На цепь посадишь? Да мне похер! Я не хочу быть похожим на тебя и на мать, потому что вы оба ничего не ст…

Голова резко мотнулась вбок, и тут же комнату огласил звонкий шлепок и грохот молнии. Гостиную осветила вспышка. Бледный след отцовской ладони на щеке загорелся болью и покраснел.

Берт чуть не рухнул на пол, но успел ухватиться за спинку кушетки. Он прижал руку к щеке, распахнул глаза и уставился на отца.

Тот смотрел на него с таким же удивлением и страхом.

– Кнопка, прости…

Гилберт скрипнул зубами и ринулся на лестницу.

– Кнопка!

Но Берт бежал к своей комнате, тяжело дыша от раздирающей боли в горле. Перед глазами плыло. Он ненавидел сейчас все на свете.

– Кнопка, я не хотел, прости!

Последнее слово оборвал громкий хлопок двери.

В комнате в открытое окно ветер швырял дождевые капли. Вяз сыро шелестел и сверкал. Пол у подоконника уже промок. Берта это беспокоило меньше всего.

У него дрожали от злобы руки, глаза щипало от слез, щека горела. Он стал бешено метаться по комнате, не зная, как дать выход своей ярости. Но быстро понял.

Гилберт пнул комод. Тот пошатнулся и громыхнул лежащим внутри добром. Разум и чувства сошлись. Оба кричали о том, как все несправедливо. И оба требовали крушить все вокруг.

Он пихнул ногой стул, и тот с грохотом упал на пол. Потом Гилберт смахнул со стола все лежащие на нем бумажки и книги. Они шумно разлетелись по комнате, раззявив страницы. Затем Берт выкинул с постели одеяло, подушку и содрал с матраса простыню. По щекам текли горячие слезы и превращали мир в плывущее пятно.

Потом он швырнул через всю комнату деревянный подсвечник в закрытую дверь. Тот с хрустом врезался в створку и рухнул на пол без двух ножек. Они стукнулись об соседнюю стену, упали на пол и закрутились.

С грохотом и хрустом выкипала и злость. В этом водовороте разрушений и шума что-то в нем рвалось на волю, какая-то клыкастая ревущая бестия.

Даже когда он перевернул комнату вверх дном, бешенство не притупилось. Оно бурлило еще жарче, сердце истошно колотилось об ребра.

Одного беспорядка мало! Надо раз и навсегда покончить со всем. Не как Валус Одил, он облезлый старпер, болтающийся в петле. Нет.

В ту секунду Берт понял, как жутко надоела ему эта комната. Как надоел дом. Как надоел отец с его вечными запретами и безразличием. Как надоел город из этих апатичных серых домов. Как надоела страна с ее “неспокойствием”.

Поэтому он нырнул под кровать и выудил тревожный рюкзак. Берт заготовил его на днях, когда вспомнил разговор с Лиреном в Часовне. Рядом валялся лук, колчан и двемерский меч. Берт накинул плащ, всем этим себя обвесил, запихал в рюкзак все кошельки и монеты, что были в комоде, и понесся к окну.

На улице бушевало: бурлящая вода одним потоком неслась по канавкам, дождь косыми линиями бил по крышам, гроза распарывала темно-серое небо яркими стрелами, мокрые кроны деревьев громко шелестели, а ветер вбрасывал в комнату холодную водяную пыль. Всюду стоял жуткий шум, весь город покорно склонился перед штормом.

Гилберт был готов уже лезть наружу, но замялся.

Нет, он не передумывал. Наоборот, хотелось оставить отцу какое-нибудь едкое послание. Последнее слово. И он придумал.

Берт схватил с пола листок пергамента и вытащил из-под стола кусок угля. Затем нацарапал на листе фразу, которую давно видел в какой-то книге: «Все мосты сожжены». Слащаво, но правдиво.

Он кинул записку на кровать так, чтобы сразу было видно с порога. Затем вернулся к комоду, вытащил третий ящик и достал олений рог. Берт прижал его к груди, в которой трепыхалось сердце, помедлил и сунул за пояс.

Он натянул капюшон, залез на мокрый подоконник, ухватился за толстую ветку вяза (теперь-то он доставал без проблем) и стал спускаться по стволу, вспоминая движения Фуфела. Спрыгнул на мокрую траву и побежал по пустынной улице под гремящим ливнем.

По пути не встретил ни души, и это одиночество его восхищало. Вот он, один-единственный, быстрый и сильный, кто осмелился выйти наружу в такой погодный кошмар. Кто теперь бы назвал его девканом?

Он бежал по блестящей мостовой прочь из этой жизни. Храбрый и одинокий, он напоминал себе дикого зверя, может, волка. Но волк не волк без своей стаи! Берт спешил в Часовню Стендарра.

***