Hate This and I'll love you (СИ)

— Но он же не отрубил основное питание? — спросил Джим, мгновенно представив ужасную картину. Если Чехов сделал это, им потребуется тридцать минут, чтобы перезапустить двигатели… Он прикинул, что без ручного управления примерно столько времени потребуется Пси 2000, чтобы окончательно притянуть их, и Энтерпрайз будет потеряна.

— Пока нет, — мрачно ответил Скотт.

— Эта песня называется «Баба сеяла горох», она старая и народная! — послышался из колонок голос Чехова.

Джим шёл по яркому коридору к ближайшему экрану, видя на тёмном полу собственное обеспокоенное, смотрящее на себя снизу вверх отражение со стекающими по груди красными каплями.

— А ещё она русская! Но, конечно же, это очевидно.

Вскоре после этого он нашёл экран с изображением молодого энсина; Чехов полностью погрузился в песню, счастливо развалившись в кресле, на котором сидел, безусловно, больной. Джим мысленно вернулся на мостик к распростёртому на полу Сулу. Но что ещё он мог сделать? Любой, кто попытался бы передвинуть его, заразился бы, так что он не мог отнести его в лазарет, он даже не знал, функционирует ли тот вообще… По крайней мере, они отобрали у него меч, да? Никто же не будет им размахивать, верно?

Сконцентрируйся, Кирк.

Голос Чехова оказался на удивление приятным и мелодичным, хоть ему немного и не хватало дыхания. Джиму захотелось раздражённо сжать руки или, может быть, рассмеяться. Или заплакать.

Теперь поговорить с ним.

*

Спок знал, что инфицирован с той секунды, как коснулся руки Ухуры. Он чувствовал чужеродную субстанцию, которая немедленно вступила в реакцию с его эпителиальными клетками, проникла в его кровообращение, заражая.

И в то же время он не знал достоверно, как болезнь проявит себя, пока она не сказала те сокрушительные слова. «Любовь…»

Он ушёл, оставив Нийоту стоять на прежнем месте, хотя логика говорила, что он не должен был этого делать, пока она была потенциально опасна как для себя, так и для окружающих, но он не мог больше ни секунды смотреть в эти грустные, всё ещё внимательные глаза. В какой-то момент он даже начал бежать, не уверенный в месте назначения, чувствуя, что контроль уклоняется и выскальзывает из его хватки с каждым беспокойным ударом сердца, разносящего яд по всему телу.

Наконец, цепляясь за последнюю кроху вулканской дисциплины, он нашёл зал совещаний и заперся в нём, надеясь, что у капитана хватит здравого смысла приказать немедленно закрыть на карантин всю палубу.

«Любовь, мой бедный, родной…» — прошептала она. Спок без своей обычной грации рухнул на стул. «Любовь… то, что ты чувствуешь…» Это правда? Можно ли было объяснить любовью его трудности как в подавлении раздражения, так и в адекватной оценке кого-то? Хаос противоречивых импульсов и бурных эмоций, которые вынуждали держаться за логику крепче, чего когда-либо прежде, в страхе, что она исчезнет, если он хоть немного ослабит хватку… прямо как эта болезнь?

Было ли это любовью?

«…что чувствуешь, когда…»

Он увидел капельки воды, появляющиеся на его коленях, и понял, что плачет. И, случайно это поняв, он не мог остановиться, он, вулканец Спок, который гордился своим контролем, рыдал навзрыд, обливаясь слезами, из-за матери, из-за планеты и из-за ужасной боли в голове, где раньше был целый род, из-за агонии разрушенных связей, из-за слов Нийоты и из-за их правдивости. Он никогда не позволял так вырываться эмоциям.

Но это не приносило облегчения.

«Любовь, мой бедный…»

Это внушало ужас.

«…родной, милый Спок…»

Ужас, который рос и рос, как чёрная дыра, поглотившая его мир…

«…это то, что ты чувствуешь…»

Пока его не начало трясти, доведённого до отчаяния тем, что одним единственным, кто был способен починить то, что было сломано у него внутри…

«…когда Джим Кирк смотрит на тебя».

И именно в этот момент капитан ворвался в комнату.

— Спок! Наконец-то!

*

Попытка поговорить с Чеховым обернулась бессмысленным усилием и зря потраченным временем. Он казался, как и Сулу, полностью погружённым в свои фантазии, он просто не понимал, что Джим пытается донести до него. Спустя какое-то время он решил, что Джим жаждет услышать в его исполнении песню «Ты пойди, моя коровушка, домой», и начал счастливо мычать в микрофон.

— Ты пойди, моя коровушка, домой. Ты пойди, моя недоенная!

— Скотти, как продвигается работа по открытию двери?

Скопление инженеров в красном вокруг Скотти с единственным фазером в руках в другое время могло бы быть смешным.

— Думаю, что почти готово. Дай-ка мне ещё минутку, капитан.

— Великолепно. Слушайте все, кто-нибудь, кто хорошо целится, поставьте фазер на оглушение и выстрелите в Чехова, как только мы зайдём. Это всё закончится, когда мы вернём ручное управление мостику. Мы уйдём на второй мощности отсюда, так что всё будет в порядке, если только Чехов не отключит основное питание за следующую минуту…

Что, очевидно, и произошло, когда раздался громкий скрежет, свет моргнул, а Джим почувствовал, как его желудок упал вниз.

— О, мой Бог, он его отрубил, — прошептал он.