I

Она поехала через Труа, чтобы сначала встретиться с сестрой Элоизой. Почему-то именно её

она хотела увидеть больше всего; она соскучилась по её душевной чистоте, холодной выдержке и

теплому сердцу. Последние полгода Готель едва не сошла с ума, ожидая ребенка, и этот коктейль

надежды и отчаяния совершенно выбил её из колеи. И теперь она не столько хотела ребенка,

сколько понять что же с ней происходит. Ей было бы проще, сочетайся она с маркизом браком, но

ждать ребенка рожденного во грехе было не приемлемо, ни по каким канонам. А потому, сестра

Элоиза, как ей думалось, была единственная, кто мог бы её понять. К тому же, Готель надеялась,

что сможет вернуть себе то удовлетворение от жизни, которое она чаще испытывала, живя в

монастыре, чем в краю моря, солнца и любви. И, наверное, это тоже было причиной; остаться

ненадолго наедине с собой и Богом, и попробовать разобраться в своих мыслях вдали от мирской

суеты.

Когда Готель прибыла в Паркле, в аббатстве ремонтировали колокольню и сестра Элоиза,

подняв голову вверх, смотрела, как один рабочий, подвязавшись к крыше веревкой, пытался

приладить на место огромную балку.

- Матушка! - крикнула Готель издалека и, подбежав, крепко обняла аббатису и поцеловала ей

руку, - здравствуйте, матушка! Я так счастлива видеть вас!

- Здравствуй же, дитя моё. Ты стала совсем взрослой девушкой, - при этом она погладила

Готель по волосам и провела рукой по её щеке.

- О, как же я соскучилась по нашему монастырю, матушка, - призналась девушка, чуть не

прыгая от радости.

- Ты счастлива? - спросила сестра Элоиза, вложив в свой вопрос нечто большее, чем

сиюминутное счастье своей воспитанницы.

- У меня все хорошо, - улыбнулась Готель, то ли поправляя челку, то ли прикрывая глаза, и,

смутившись под проницательным взором аббатисы, она перевела свой взгляд на колокольню.

Сестра Элоиза слегка улыбнулась, глядя на неё, а затем посмотрела туда, куда с видом

опытного архитектора всматривалась Готель; затем она подозвала рукой какую-то монашку, что-

то наказала ей тихо, указывая наверх, и, вернувшись к девушке, сказала:

- Я рада, что ты приехала.

Аббатство цвело всеми красками лета. Готель рассказала сестре Элоизе о своей жизни в

Марселе, и та слушала её молча и внимательно, но не проронила ни слова, что немного расстроило

девушку. И после вечерней трапезы, собираясь к себе в келью, Готель спросила у неё, почти

взбешенная неожиданным равнодушием и обидой, пронимающей до слез:

- Почему же вы ничего не сказали мне, зная, что я торопилась к вам с другого конца земли,

уповая лишь на ваше слово и надеясь на него как на исцеление!

- То, что вы приехали ко мне, мадмуазель, а не к кому-то другому, приехали в дом Божий,

означает лишь то, что вы знаете ответы на все ваши вопросы, но вам необходимо время и

душевное спокойствие, чтобы их принять. Здесь вам будет оказано достаточно и того и другого, -

сестра Элоиза стала холодной, как камень, и говорила с Готель так, словно никогда её раньше не

знала.

И, конечно, Готель проревела всю ночь. Утро было ужасным. Она боялась выйти, боялась

встретить аббатису, которая, должно быть, была вне себя от последнего разговора. Готель дала

волю своему гневу, и получила достойный отпор. Как же она теперь себя ненавидела! Её сердце

больше не билось при мысли, что она потеряла любимого ей человека, коим всегда была для неё

её настоятельница. И она не пошла на обедню, потому что ей казалось, что все смотрят на неё

теперь как на предательницу, и просидела весь день в четырех стенах, принимая это как

наказание. К закату же в её дверь постучали. Это была сестра Элоиза:

- Слава Богу, ты жива, - сказала она, когда девушка открыла дверь, и пошла прочь.

- Матушка! - бросилась за ней Готель и, упав на колени, схватила её за руку, - простите меня,

матушка, простите, - плакала она и не понимала, откуда была в настоятельнице эта сила,

заставлять людей чувствовать, признавать и каяться за свои ошибки, и всё одним лишь взглядом.

- Полно же, дитя, - сказала она, не выдержав, пытаясь высвободить свою руку.

Готель не верила своему счастью, что смогла снова услышать спокойный голос

настоятельницы, что могла снова касаться её руки; и не в силах была произнести больше ни слова,

потому что, не могла ни выдохнуть, ни вдохнуть от радости. Когда аббатиса все же освободилась

из её плена и уже уходила, она повернулась и сказала:

- Я велела оставить тебе ужин в трапезной.

Затем, опустив взгляд, она ушла и из Готель хлынула такая волна слез, что она едва могла

видеть что-то перед глазами. Держась за стену, она зашла в свою келью и в течение часа

выплакала всю свою боль, страх, скопившиеся переживания, потери, далекую любовь и прочие

неприятности. Ужин в тот день показался ей самым вкусным в её жизни, после чего она вернулась

к себе и заснула там, как убитая.

За некоторым изменением, дальше все пошло, как и прежде. Готель перешила и