И Аз воздам

— Не порешит, — сказал убеждённо Вилор. — Я всё-таки в Кремле, в сердце страны работаю, почти в правительстве РЭСЭФЭСЭРЭ. Да и ты ему не Дунька с улицы. Ты думаешь, я не знаю про ваши шашни?

— Какие шашни? Какие такие шашни?! — негодующе взвизгнула Глафира, но негодование получилось неубедительным, Вилор не обратил на него никакого внимания.

— Не о них сейчас речь. Молчи, говорю, и слушай хорошенько. Скажешь ему, что есть, чем поживиться, мы никакого процента за наводку не просим. Заберёт себе всё, что найдёт. Только пусть никого не оставляет, соседку тоже… Ты поняла?

— Ой, Влас, не надо бы! Ой, не надо! Он же зверь. Как бы хуже не вышло.

— Не выйдет, я уж всё продумал. В случае чего в милицию капну — есть у меня там знакомый. А, ежели выгорит, ты подумай — вся квартира нам достанется. Заживём, мама не кувыркайся! Плохо разве?

Толстуха молчала, ела мужа глазами, полными ужаса.

— Вот и я говорю — неплохо, — заключил супруг. — Собирайся, хватит разговоры разговаривать.

НЕ ДАТЬ ЛЮДОЕДУ ВОЛЮ

— Разговаривать-то вам не надо бы, вы чрезвычайно утомлены, — доктор, сидящий на стуле у кровати Савватия, наклонился вперёд, поправил сползшее одеяло. — Давайте отложим наш разговор, не думаю, что у вас что-то срочное.

— Очень срочное, товарищ врач, очень! — Савватий попытался приподняться, не смог. — Видите — слабею. Это всё она.

— Кто она, разрешите полюбопытствовать?

— Он, Николай Алексеич, всё утро про кого-то твердит: она да она, — вмешалась медсестра, стоявшая у изголовья кровати. — Гонит встречать её. А кто она, зачем она — не говорит.

— Она — это которая она, которая… Я знаю, — несколько бессвязно пробормотал больной. — Но о ней потом. Сейчас даю вам, товарищ врач, государственной важности поручение. — Савва принял торжественный вид, ничуть, однако, не подействовавший на доктора.

— И в чём же оно состоит?

— Сейчас, сейчас, — больной принялся шарить в своём матрасе, выудил из него толстую тетрадь, прижал к груди, взгляд его стал осмысленным, ясным. — Здесь моё изобретение. Вы должны будете передать его товарищу Советскому Правительству.

— Но у меня нет выходов на столь высокие инстанции.

— Вы обязаны будете найти. Я дам вам адрес. Мой прибор должен дойти до наших вождей. Должен! Товарищ Бухарин высоко оценит мой вклад в дело мировой революции, — Савва возвёл очи горе, застыл почти в молитвенном экстазе, из которого его не сразу вызвал практический вопрос доктора:

— Так в чём же суть вашего изобретения?

— Какого изобретения? — больной с трудом вернулся в реальность. — Ах, да… Изобретение… Оно… Я, знаете ли, долго исследовал процесс глотания…

— Чего, простите, процесс?

— Гло-та-ни-я. Глотания. Я глотаю, ты глотаешь, он, она, они — глотают. Что тут неясного?

— Ясно, ясно — глотания. Вы только не волнуйтесь. И где же вы исследовали данный… гм… процесс?

— Везде, где только появлялась возможность. Как вы знаете, я долго служил в ЧК, арестованные охотно шли мне навстречу. Никто, ни одна вражеская сволочь не посмела отказаться!

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь, — Николай Алексеевич воздел толстенькие ручки, поводил ими в воздухе, успокаивая начинавшего горячиться больного. — Вы только не раздражайтесь, я всё понимаю.

— Вы, должно быть, знаете как врач, что человек глотает в среднем 600 раз в сутки?

— Совершенно верно, совершенно верно. И что?

— Глотает, по большей части, бессознательно. В акте глотания принимают участие 22 мышцы челюстно-лицевой области, подъязычной области и глотки. Здесь очень важную роль играет надгортанник — эластичный хрящ, который предохраняет дыхательные пути от попадания в них болюса, то есть — пищевого комка.

— И опять верно, — доктор явно заинтересовался, внимательно слушал. — Но пока не пойму, к чему вы ведёте?

— Сейчас поймёте, дорогой товарищ, — Савватия воодушевило проявленное внимание. — Веду к тому, что я изобрёл прибор, который парализует действие внутренних мышц гортани, они не реагируют на сигналы, подаваемые болюсом.

Николай Алексеевич ахнул, откинулся на спинку стула.

— Да-да-да! — Савватий насладился произведённым эффектом, даже губами почмокал, будто лизнул что-то очень вкусное. — Мышцы не реагируют! Гортань не поднимается, и надгортанник не перекрывает вход в дыхательные пути. Наступает аспирация. То есть, болюс прямым ходом идёт в дыхательные пути. Следуют кашель, рвота, удушье, смерть. При этом даже нельзя установить первопричину летального исхода. И помешать ему не-воз-мож-но! Я назвал свой прибор — фагоскот. От греческих слов: «фагито» — еда и «скотано» — смерть.

Тут уже ахнула и медсестра. Наступило молчание, длившееся долго. Очень долго. Врач и медсестра во все глаза рассматривали больного, севшего в кровати. Невероятно исхудавшее бородатое лицо его расцветало победной улыбкой, глаза отсвечивали нездоровым блеском, рот вылезавший из рыжеватых усов, кривился набок, словно собирался закричать «ура».

— И что же — вы уже изготовили этот свой прибор? — осторожно спросил наконец Николай Алексеевич.