И Аз воздам

Скрылась за плотными занавесями, разлапистые кисти на них качнулись тяжко, замерли. Удобное мягчайшее ложе приняло в свои объятья начавшее полнеть тело лучшего пропагандиста страны.

«Эх, на этой бы лёжке, да с этой девочкой!» — размягчённо подумал Ярослав, любуясь ладной фигуркой, примостившейся на краешке софы рядом с ним. И такие образы понеслись перед его мысленным взором, такие образы!..

Чтобы заглушить грешные мысли, полюбопытствовал:

— А вы любите Грибоедова, милая Сашенька?

Опытный змий. Спросил так, будто от ответа зависела жизнь его. Купилась девочка, в глаза стала заглядывать, тревожиться за дяденьку стала.

— Грибоедов — который на Тишинке картинки всякие похабные торгует? Да за что мне его любить, козла плешивого? Я как ему его же картинкой рожу раскровенила, так с тех пор за три версты обхожу.

Непосредственности и наивности умилился искуситель, в ручку девичью, махонькую, клещом вцепился, губы в куриную гузку сложились.

— И правильно, Сашенька, правильно. Не надо нам этих Грибоедовых, на свалку истории их. У нас, собственно, Демьяны есть! — придвинулся теснее, стал декламировать, но ручку миниатюрненькую не отпустил, гладил, поглаживал, пальчики сжимал.

Мы вдаль наши взоры вперяем

И, в пламени новых идей

Сгорая, теряем, теряем

Неповторимых людей.

Не стало вождя-рулевого

И многих не стало бойцов,

И чаще средь дела живого

Мы, сдвинувши брови сурово,

Хороним своих мертвецов.

Но с каждою тяжкой утратой,

Теснее смыкая ряды,

Взрываем мы той же лопатой

Нетронутость почвы богатой

Для новой культурной гряды.

Юница и не подумала отодвинуться. Ротик открыла, губки сочные подрагивают, между ними остренький мокренький язычок туда-сюда, туда-сюда. У Ярослава мгновенно во рту пересохло, язык, будто наждаком по дёснам.

— Сашенька, можно мне стакан воды? Пожалуйста.

— Ой, конечно, я мигом! — вскочила резво, бегом за занавеси.

Если бы не её резвость, ей-Богу, не совладал бы с собой большевистский Геракл. Истерзал бы, исцеловал, измочалил бы манюсечку эту!

В последнее время заметил за собой Ярослав, что тянет его на всё более юных девиц. Да тянет так, что прямо невмоготу бывает. И всё не насытится никак. На малолетних проститутках дурные болезни не раз цеплял, но сдержать себя всё равно не мог. Вот и сейчас ум его работал лишь в одном направлении: как бы старшую сплавить куда-нибудь да с малой остаться наедине.

Мария вошла со стаканом воды в руке, любезно подала. Глаза, однако, отвела в сторону. Ярослав тягуче оглядел её, подумал: «А, может, с двумя сразу получится?». Ему стало ещё жарче. Чуть ли не выхватил стакан из женских рук, жадно, залпом заглотнул. Стало чуть легче. Правда, вкус воды показался горьковатым.

— Вы, кажется, лимон в воду добавили? — спросил зачем-то.

— Добавила, — сказала Мария и усмехнулась. — Хотите ещё?

— Нет, пожалуй, — отказался Ярослав.

Проглоченная вода вдруг активно запросилась обратно. Подавляя неприличный позыв, спросил:

— Скажите, а как вы, рабфаковка, угодили сюда, во Второй Дом Советов. Насколько я знаю, попасть сюда на житьё очень, собственно, непросто.

— Мне помог товарищ Игнатьев, — буднично ответила Мария.

— Игнатьев? — несказанно удивился Ярослав. — Владимир Игнатьев?

— Он самый. Помощник товарища Радека.

— Вы знаете Владимира Игнатьева?!

— Знаю. И товарища Радека знаю.

Главный пропагандист страны товарищ Ярослав онемел. Все его желания смыло стремительно. Словно, простите, в новом унитазе.

— Я тоже хочу спросить, товарищ Емельянов, — Мария присела рядом. — Почему вы выбрали именно это стихотворение. О мертвецах?

И вновь, как на лекции, Ярославу показалось, что он где-то уже видел это, на редкость красивое лицо.

— Стихи вовсе не о мертвецах, — сказал он машинально, мучительно роясь в воспоминаниях. — Они о нашей, собственно, готовности к жертвам во имя высшей цели. Мы идём вперёд, и нас никто и ничто не остановит.

— Народные массы, угнетаемые веками, восстали на своих эксплуататоров, пришли в движение, и движение это никому, собственно, не остановить. Оно сметёт всё, что мешает на пути, — раздельно произнесла Мария, пристально глядя в глаза Емельянову.

— Совершенно верно! — обрадовался Ярослав, — Совершенно верно. Вы очень точно сейчас сказали.

— Это не я сказала, — возразила Мария. — Это ты сказал. Десять лет назад. В вагоне. Не помнишь?

Ярослав отодвинулся. Вгляделся. Попытался сосредоточиться. С ним происходило что-то неладное, мысли скакали бешеным галопом, жаром налилась голова.

— Что — ты всё не узнаёшь меня, гадина?

Емельянов вздрогнул, как от удара. Удивился. Открыл, было, рот…

— Не узнаёшь, сволочь, или не хочешь узнавать?

Ярослав вгляделся в прекрасное лицо, близко придвинувшееся к нему. Оно стало наплывать на него, обволакиваясь серой дымкой. Емельянов, будто перенёсся во тьму вагона той ноябрьской ночи десятилетней давности. Гостиничный номер исчез. Ярослав снова был один на один с Марией, но сейчас липкий страх ворвался в него, холодом перехватил горло…

— А, может, боишься узнавать?