И близится ночь

Он знал так много людей. Хотя мы с Мэри уже несколько лет были хорошо известны, мы знали далеко не так много людей, как он. На перроне к нему подошли двое юношей и девушка и радостно заявили о своем с ним знакомстве. Мы так и не выяснили, кто они такие, но они познакомились с ним на исполнении «Мессии», поэтому мы направились к сигнальной будке в дальнем конце перрона и негромко напевали хор «Аллилуйя», пока не подошел наш поезд. Гендель считал, что с миром все в порядке. Мужчины в сигнальной будке улыбались нам поверх рычагов, они думали, что мы убеждены, что с миром все в порядке. К счастью, друзья Ричарда Куина не сели в наш поезд, они ехали на Лондон-Бридж, а мы, разумеется, на Викторию. Мы не сказали им, зачем едем на Викторию, и они попрощались с нами с убедительной, утешительной непонятливой жизнерадостностью. Но наша поездка и в самом деле была такой обыкновенной, что в ее конце не могло быть ничего необычайного. Благожелательные, беззаботные взгляды других пассажиров, несомненно, имели какую-то доказательную ценность. Подвыпивший мужчина наклонился вперед и бесцеремонно спросил: «Они обе твои сестры или ни одна из них?» – и все дружелюбно засмеялись. Наверняка реальной опасности не было. Мы весело болтали, как будто наши попутчики представили нам абсолютное доказательство этого, пока Розамунда не спросила Ричарда Куина, почему у него нет с собой багажа. Он ответил, что Джеральд де Бурн Конвей отправился из лагеря прямиком в Лондон и везет его багаж вместе со своим на Викторию; и, когда брат заговорил об этом мальчике, лицо его стало серым и усталым. Затем он сказал Розамунде, что побывал в доме этого мальчика, и она нерешительно спросила, каким был тот дом, словно давая понять, что Ричард Куин может не отвечать, если не хочет. Но он рассказал ей.

– Таким, как ты могла бы ожидать. Огромный сырой дом священника, повсюду спрятаны бутылки, тайник с ними был даже в комоде в моей комнате. И целый лес генеалогических древ в рамках.

Они умолкли. Очевидно, он рассказывал ей о Джеральде то, чего я не знала. Мы приехали на Викторию слишком рано, поэтому спустились в подземку, снова поднялись в Вестминстере и побродили несколько минут между парламентом и аббатством. Синий речной туман сделал серый камень мягким как перышко, но размыл детали и оставил только исторические очертания, отчего они казались эфемерными и вечными. Мы вернулись на Викторию, но все равно слишком рано, и почувствовали огромное отвращение к этому месту, где нам пришлось ждать. Пространство вокруг вокзала стало одним из тех мест, которые, подобно кладбищам и больничным коридорам, качаются на качелях между мирами. Неумолимый и непривлекательный фасад вокзала притягивал к себе черный сочлененный поток такси и автомобилей, бессвязные мириады мужчин в форме, сгибающихся под тяжестью вещмешков за плечами, и женщин и детей, снующих вокруг них, сгибающихся под тяжестью горя и стоицизма. Внутри был лимб, где эти люди жались друг к другу, прежде чем мужчины поворачивались и, ссутулившись, уходили к воротам, которые вели к перронам и ночи. Огромные, тускло подсвеченные часы наверху показывали, что час настал. Поводом было уничтожение жизни – ибо что есть жизнь, если не свобода двигаться по своей воле? Но все люди, вылезшие из такси и машин, все мужчины, согнувшиеся под тяжестью своих вещмешков, делали то, чего их воля никогда бы от них не захотела, чего она никогда не позволила бы им делать, если бы не пребывала во власти какой-то внешней силы, не обязанной быть мудрой и верной. Часы показывали, что не время начинать этот спор, но у нас троих еще оставалось немного времени, чтобы поговорить. Мы вернулись на станцию подземки и какое-то время грустно стояли среди толп, снующих туда-сюда по безобразным округлым коридорам, похожим на огромные, выложенные плиткой кишки. Потом мы увидели, как солдат и девушка свернули из коридора в нескольких ярдах впереди, и поняли, что они, должно быть, нашли укромное место, где можно попрощаться. Мы последовали за ними в короткий проход, упиравшийся в закрытую железную дверь, и встали в нескольких ярдах от солдата и девушки, которые молчали в объятиях друг друга. Округлые стены были обклеены старыми афишами, одна из которых рекламировала мой концерт, состоявшийся год тому назад. Плитка отражала белый свет, и мы все выглядели очень бледными.

– Я хочу жить, – с надрывом сказал Ричард Куин Розамунде. – Боже, как я хочу жить.

Она ответила с горечью, какой я никогда прежде от нее не слышала:

– Нет. Не жить. Жить счастливо.

Он кивнул:

– Нет. Не просто жить. Жить счастливо. Ты знаешь это очень хорошо. Бедная Розамунда. – Он нащупал ее руку и поднес к губам.

– Жить, – повторила Розамунда чуть мягче, нахмурив брови и упрямо улыбаясь, – так же, как жили многие другие люди, и никто не запрещал им жить.

– Именно так, – яростно согласился он.

Они молчали, и их пальцы переплетались и соединялись в замок. Он сказал:

– Я хочу… Я хочу… – У него было столько благородных желаний, что мне стало интересно, какие из них он сейчас назовет.