И больше никаких парадов

Когда Кристофер в своих мыслях представил живым человека, который сейчас уже был мертв, его накрыла безбрежная чернота. «Как же я устал…» – сказал он себе. Но никакого стыда в душе совсем не испытывал… Такая же чернота поглощает человека, когда он думает о себе как о покойнике… И произойти это может в любой момент – на ярком солнце, в серых сумерках, рассветных или закатных, в клубе-столовой, на параде… такое случается от мысли об одном человеке либо о половине батальона, который на твоих глазах прячется в укрытии, и носы его солдат кажутся тебе маленькими пипочками… или не прячется, и тогда они лежат лицами вниз, наполовину засыпанные землей. А еще от мысли о покойнике, которого ты в глаза не видел мертвым… Просто внезапно гаснет свет… На сей раз это случилось из-за довольно грязного парня, не самого усердного, далеко не симпатичного и наверняка замышлявшего дезертирство… Но умереть самому… Самому… Самому превратиться в труп. Чтобы с этим миром тебя связывал единственно идентификационный жетон на черном шнурке…

В царящем снаружи мраке слышались стремительные, ритмичные шаги многотысячной толпы, будто состоявшей из призраков. Толпы, выстроенной в колонну по четыре и необратимо двигавшейся вперед, в своем порыве повинуясь всепоглощающей, направляющей воле человечества. Стены дежурки были настолько тонки, что все это неисчислимое войско, казалось, набилось внутрь.

Прямо у головы Титженса раздался сонный голос:

– Сержант-майор, ради всего святого, остановите их… я этого сделать не могу… слишком перебрал…

Несколько мгновений все это не оказывало на мозг Титженса никакого воздействия. Мимо проходили люди. В лагере раздавались крики. Но не приказы – войско просто двигалось маршем. С криками!

– Гнусный Питкинс! – произнесли уста Титженса, поскольку мысли его все еще оставались с убитым. – Да я его за такое разжалую!

Перед взором Кристофера возник небольшого росточка субалтерн-офицер, на одном глазу у которого никогда не поднималось веко.

От этого видения капитан проснулся. Питкинсом звали младшего офицера, которого он снарядил доставить пополнение на станцию, а потом препроводить в Байель вместе с дрянным старшим офицером, то и дело прикладывавшимся к бутылке.

– Пополнение возвращается… – донесся с другой кровати голос МакКекни.

– Боже правый! – воскликнул Титженс.

– Бога ради, – обратился МакКекни к ординарцу, – сходи и посмотри, что там. И пулей обратно…

Бронзовое сияние дежурки зигзагом прорезал невыносимый образ передовой, изголодавшейся в свете луны, и огромных серых толп, напирающих на немногочисленное коричневое войско, сея повсюду смерть. И на двух офицеров, лежавших в этой хибаре, положив головы на локти, на их тело и душу вновь тяжким бременем опустилась невыносимая тоска, которую в те времена испытывал каждый при мысли о том, что все эти миллионы превратились в игрушечных муравьев в руках тех, кто окопался в нескончаемых коридорах власти под куполами и шпилями, воздвигнутыми в самом средоточии Британского сообщества. Они слушали, раскрыв от изумления рты. Их внимание вознаграждалось единственно протяжным, многоголосым гулом растянувшегося на большое расстояние строя, только что получившего команду: «Вольно!».

– Нет, этот парень не вернется… – сказал Титженс. – Такого еще в жизни не было, чтобы он выполнил задание и возвратился… – С этими словами он неуклюже опустил ногу с походной кровати на пол и добавил: – Господи, да через какую-то неделю здесь повсюду будут немцы!

А про себя подумал: «Если там, в Уайтхолле, нас таким вот образом предают, то у этого парня, Левина, нет ни малейшего права лезть в мои семейные дела. Жертвовать собственными чувствами ради блага общества вполне нормально. Но только если оно, это общество, не предает тебя на самом верху. И если его шансы не дотягивают до одного из десяти миллионов…»

В этом вторжении Левина в его личную жизнь Титженс усматривал попытки навести справки, предпринятые генералом… Оно доставило ему огромную боль, напомнив медицинское освидетельствование, когда тебя раздевают догола, только с соблюдением всех приличий. Старина Кэмпион желал убедиться, что картина семейных неурядиц его офицера не подорвала моральный дух низших чинов… Только вот к чему все эти проверки, если все происходящее и без того поголовно деморализовало войско дальше некуда!

Увидев, что Титженс поставил на пол ногу, МакКекни сказал:

– Если пойдете туда, ничего хорошего из этого не выйдет… Коули и сам разведет всех по местам. На это у него подготовки хватит. – И, немного помолчав, добавил: – Если эти парни из Уайтхолла решили сжить старого Борова со света, то почему бы им просто его не отозвать?

Ходил слух, что некая важная шишка из правительства воспылала страшной неприязнью к командовавшему одной из армий генералу, к которому давно прилипло прозвище Боров. Как следствие, поговаривали, что власть предержащие не присылали ему пополнения, стараясь поставить подразделения этого вояки в бедственное положение, а потом все на него же и свалить.