И будут люди

Схватил Федька за плечи, насильно усадил на стул, сам сел напротив. Слушал отрывистый, непоследовательный рассказ Светличного, водил по сизой, старательно побритой голове рукой, все больше и больше хмурился.

— А партбилет все-таки надо было отдать.

— И оружие? — вскочил Федько.

— Оружие тоже… Да погоди, не горячись! Ты же своей недисциплинированностью дал им лишние козыри в руки!.. Ну да что теперь об этом говорить! — досадливо махнул рукой Денисович. — Оторвал — теперь уж как ни прикладывай, не прирастет. Давай вот что… Позавтракаем, ты ляжешь отдохнешь, а я тем временем попробую что-то придумать.

— Спать я не буду, — хмуро ответил Федько.

— Уснешь, уснешь! На тебе лица нет. И не горячись. Горячих знаешь куда посылают?

— Нужники чистить? — невольно усмехнулся Светличный, вспомнив любимую поговорку Денисовича.

— Вот-вот, — рассмеялся хозяин и похлопал Федька по плечу. — Ничего, казаче, не журись, в обиду мы тебя не дадим!

Завтракали тут же, в гостиной. Федько не заставлял себя упрашивать — рвал зубами нежное куриное мясо, грыз кости, даже у Денисовича отдавалось в поковырянных врачами, запломбированных зубах. Со вчерашнего утра ни крошки во рту не было, а жена Денисовича все подкладывает и подкладывает, рада угостить чем бог послал.

— Х-ху! — отвалился наконец от стола Федько. — Вот это наелся-напился — в царя превратился. Спасибо, Васильевна, спасли от голодной смерти!

— Не за что, — ласково ответила Васильевна.

Денисович же встал из-за стола, провел рукой по голове.

— Так ты ложись, а я пошел. И без меня никуда ни шагу! Жди, пока вернусь.

Пришел перед обедом. Федько уже давно поднялся. Ходил по гостиной, нетерпеливо поглядывая на часы.

— Выспался? Вот и хорошо. Сейчас будем обедать… Васильевна, накрывай на стол!

— Денисович, ты сначала расскажи, как там… — глухо попросил Федько.

— Расскажу, расскажу. Только не стой над душой! Советовался я с товарищами… Думали так и этак, а получается одно: надо писать заявление.

— Куда?

— В ЦК партии. На имя товарища Косиора. Вот пообедаем, сядем и вместе нацарапаем… А мы тоже в свою очередь напишем. От полтавской губмилиции.

— Поможет?

— Должно помочь!

— А если ничего не выйдет?

— Да что ты нюни распустил! — рассердился Денисович. — Поможет, выйдет по-нашему! А не выйдет — в Москву напишем, в ЦК. Будем писать, пока добьемся правды. И вот что: вернешься в Хороливку — сдай партбилет! И жеребца… Не хватало еще, чтобы тебя за конокрадство судили!

— А оружие?

— Оружие отдашь мне. На сохранение. Я тебе выпишу расписку, чтобы не приставали. Разберутся в ЦК — тогда и верну.

— А мне что же, в Хороливке ответа ждать?

— Подумали и об этом. Если бы ты не был такой горячий, можно было бы и в Хороливке. Только же ты такой, что не будешь ждать, пока беда тебя сыщет, сам на нее нарвешься. Хотел я взять тебя к себе в аппарат. Хотя бы снова на уголовный розыск… Не получается.

— Может, хоть нужники чистить? — горько улыбается Федько.

— Можно и нужники. Сейчас эта работа как раз по тебе: нервы подлечил бы, чистым воздухом подышал бы. Да и времени было бы вдосталь, чтобы о своем поведении подумать… Только мне тебя, черта, жаль: завоняешься еще так, что потом ни на какую другую работу не пустят. Потому что ты и с г. . .ном не по-человечески, а с саблей воевать возьмешься… Поэтому я хочу тебе кое-что предложить. Есть у меня в одном райцентре верный товарищ по фронту. Работает там председателем райисполкома. Заедешь в Хороливку, а оттуда прямо к нему. Поработаешь пока что начальником пожарной дружины. Ну как, согласен?

— Куда же мне деваться? — соглашается Федько нерадостно.

— Только никому ни слова! Даже Олесе.

— Да знаю.

— Вот и хорошо! — повеселел Денисович. — А теперь давай обедать… Васильевна!

— Может, сначала заявление напишем? — торопил Федько.

— Успеем. Вот поедим и засядем. Ибо как один поэт писал: «Ну, кому на ум придет на желудок петь голодный!»

Федько не стал задерживаться у Денисовича, как только пообедали и написали заявление, тотчас за фуражку и на коня.

Денисович проводил его до ворот.

— Ну, бывай!

— Спасибо за все… — Федько хотел еще что-то сказать, но у него ком застрял в горле. И, чтобы скрыть от начальника непрошеные слезы, которые обожгли ему глаза, ударил нагайкой жеребца, галопом поскакал вдоль улицы — только подковы зацокали да завизжала насмерть перепуганная собака, перебегавшая в этот момент дорогу, а потом долго лаяла ему вслед нудно и оскорбительно.

До Хороливки добрался только ночью. Свернул к милиции, спешился, постучал и, когда вышел дежурный, мрачно сказал:

— Возьми жеребца!

Пораженный неожиданным появлением Светличного, дежурный долго не мог поймать уздечку. Федько же похлопал коня по бархатной шее, гаркнул на милиционера:

— Чего глаза пялишь? Бери!

Швырнул во двор нагайку, повернулся и быстро ушел, заложив руки в карманы. Засвистел.

И непривычно горбилась спина Федора, а свист этот больше походил на стон.

Дома не спали — встретили его красными, опухшими от плача глазами.