И будут люди

— Ну вот, — недовольно промолвил Федько, освобождаясь из объятий жены. — Ну зачем нюни распускать? Что меня, убили или в тюрьму посадили?

— А мы думали, что тебя больше и не увидим, — смеялась сквозь слезы Олеся, ни на шаг не отходя от мужа.

— Ты хотя бы маму пожалел, если нас не жалеешь, — подошла к нему с другой стороны Таня.

— А что с мамой? — встревожился Федько.

— Заболели. Как схватило сердце, доктора вызывали.

— У себя лежат?

— Да. Но ты не ходи, они, кажется, уснули.

Федько не послушался сестру, прошел в комнату матери, тихо открыл дверь, просунул голову.

В комнате стоял полумрак, от лампады падал тусклый свет, отражался от позолоченных икон, мягко смешиваясь с темнотой. И в этом сумраке неясно темнела широкая кровать, белели подушки и одеяло, укрывавшее мать по шею.

— Федя?

— Я, мама.

Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь. Подошел к кровати, чувствуя себя виноватым, что довел мать до сердечного припадка.

— Ох, сынок, где это ты пропадал?

— Вызывали меня в Полтаву, мама, — соврал Федько.

— Почему же ты нам ничего не сказал?

— Да, знаете, не успел. Получил телеграмму — и сразу на поезд.

— Зачем же они тебя вызывали?

— На новую работу назначают меня, мама. «Хватит тебе, говорят, там работать, надо идти на высшую должность».

Мать слушает сказку сына, кивает головой, но мало что понимает. Сейчас не так важны слова Федька, как его присутствие дома. Только тогда, когда Федько сказал, что должен немедленно ехать на новое место работы, она так и вздрогнула.

— Да ты хоть несколько дней побудь вместе с нами!

— Нельзя, мама. Никак нельзя. Я бы и рад, но приказано завтра же и явиться… А как вы себя чувствуете?

— Да я что… я ничего. Вот полежу, посплю, а завтра и поднимусь. Мне лишь бы вы все были здоровы и счастливы… Ты иди, Федя, иди… Утешь Лесю, потому что она все глаза выплакала.

— Так вы спите, мама.

Федько тихонько вышел. Постоял под дверью, прислушиваясь, не застонет ли мать, не позовет ли его обратно. Но в комнате было тихо. Тогда он пошел к жене и сестре.

Олеся, узнав, что муж снова собирается куда-то ехать, расплакалась, а Таня с упреком сказала:

— Не можешь хоть день подождать?

— Не могу, сестричка, не могу, — ласково ответил Федько. Обнял Олесю, жесткой рукой вытер слезы на щеках. — Ну, довольно, Олеся. Поплакала — и хватит. Лучше приготовь мне что-нибудь поесть…

— Надолго едешь?

Таня изо всех сил сдерживает слезы, кусает губы, но держится. Что тогда будет, если и она расплачется!

— Не знаю, сестричка. Может, на неделю, а может, и на дольше.

Брат ласковый и нежный. Вот такой он всегда, когда чувствует за собой вину или хочет о чем-то попросить сестру.

— Таня, у меня к тебе просьба.

— Какая, Федя?

— Ты знаешь, где райпартком?

— Знаю.

— Отнеси туда мой партбилет. Только если спросят, где я, скажи, что не знаешь. Мол, оставил билет и куда-то подался… Сделаешь, сестричка?

— Да что с тобой поделаешь, давай отнесу, — ласково улыбаясь, ответила Таня.

— Вот и хорошо! — обрадовался Федько. — А теперь дайте поесть… Да не гляди ты на меня так, словно я уже мертвый! — повернулся он к Олесе. — Не бойся, черти меня не возьмут.

Поезд Федька отходил из Хороливки в семь часов утра. Еще было темно, когда они втроем вышли на улицу. Дошли до вокзала, остановились. Федько не хотел заходить в вокзал: еще кто-нибудь увидит. Вытащил деньги, послал сестру купить билет.

Таня прошла в зал, где находились кассы. Спертый, душный воздух ударил ей в лицо. На скамьях с высокими спинками, обложившись чемоданами и узлами, спали люди. Между ними вяло прохаживались сонные железнодорожники, такой же сонный и медлительный кассир долго выписывал билет, а потом еще долго отсчитывал сдачу.

— Купила?

— Купила.

Федько взял билет, не глядя сунул в карман.

— Ты же, Федя, пиши, — тихо попросила Олеся. Голос у нее печальный, она вот-вот расплачется.

— Куда же вас денешь, буду писать. Разве что бумаги не достану, — все еще пробует развеселить жену и сестру Федько. — Ну, вы уж идите. Проводили — и хватит.

А они стоят как заколдованные. Тянутся к нему серыми пятнами лиц то одна, то вторая, сами того не замечая, приказывают, просят писать, а еще больше — беречь себя на новой работе.

Федько даже обрадовался, когда засвистел паровоз и к перрону, светя узкими окнами, подошел поезд.

— Ну, бывайте здоровы!

Поспешно ткнул усами в щеку сестру, потом Олесю, побежал на перрон. Оглянулся — две небольшие фигурки прижимались друг к другу, и были они такие несчастные и сиротливые, что у Федька больно сжалось сердце.

— Что же поделаешь… что поделаешь… — бормотал он, стоя в тамбуре да выглядывая в застекленную дверь в тщетной надежде еще раз увидеть жену и сестру.