И будут люди

Однажды у Ивана опоросилась свинья. Все поросята как поросята — розовые, веселые, сосут, даже захлебываются, только один такой никудышный, скрюченный, синюшный, что Иван взял его за хвост и хотел выбросить на навозную кучу.

Но в это время, когда он выносил из хлева вниз головой поросенка, и пришла Пелагея.

— Куда ты его, Иван?

— Отнесу на огород да посажу: может, свинья хорошая вырастет!

— Дай лучше мне.

— Тебе что, покойник нужен в хате?

— А может, и выхожу его…

— Да бери, я еще и спасибо скажу! Хоть гроб не надо будет сбивать и на батюшку тратиться…

Пелагея схватила синюшного поросенка, прижала к груди, понесла домой. Через несколько дней Микола, встретив брата, сердито пообещал:

— Я тебе, брат, этого по гроб не забуду!

— Тьфу! — вытаращил глаза на брата Иван. — Взбесился или что?

— Взбесился бы и ты! Вот я твоей жене не поросенка — бычка коростового подброшу. Когда положит она его на ночь возле себя, я посмотрю, что ты запоешь!

Иван, поняв, в чем дело, хватился за живот от смеха. Кричал вслед рассердившемуся брату:

— Берегись, Микола, как подрастет, она тебя в хлев, а его — вместо хозяина!

А спустя три месяца Пелагея показала Ивану чистого, розового, веселого кабанчика, которому смело можно было дать шесть месяцев.

Иван только затылок почесал. А когда пришел домой, набросился на жену:

— Ты только детей умеешь плодить, а чтобы по хозяйству, так на тебе и черт не поедет!

— А что такое?

— А то, что у людей свиньи как свиньи, а наши рысаки рысаками — хоть в армию отсылай!

Умела Даниловна хозяйничать, умела и чистоту вокруг наводить. Побелит, почистит — стены прямо светятся. И внутри и снаружи. Еще и подпояшет почти у самой земли красной охрой. Посуда у нее вся сияет, каждый чугунок и сковороду до дыры протрет, лишь бы блестели. Вот эта любовь Даниловны к чистоте чуть было не причинила ей горе.

Случилось это во время гражданской войны. Муж еще воевал где-то, присылал короткие письма, что жив-здоров, да все напоминал, чтобы не прозевала землю, когда будут наделы нарезать. Даниловна слушала, вытирала слезы, тянула хозяйство за двоих.

Однажды в селе остановилась часть червонных казаков — пятеро из них стали на постой у Даниловны. Худые, изморенные, едят, а глаза так и слипаются. А молодые-молодые, может, года на два старше ее Василька! Правда, тот, что был у них командиром, немного постарше, да и не нашего, видать, рода, потому что нос у него крючком, брови шнурком и глаза черные, так и горят.

Даниловне стало жаль их, жаль до слез. Сидит, подперев рукой щеку, смотрит, как едят — ходуном ходят под серой кожей острые желваки, — опечаленно думает: «Это же и мой где-то так… И почему эти мужики все время воюют? Неужели им места под солнцем не хватает или земли мало?.. Убивают друг друга, а у матерей и жен сердца кровью обливаются…» Когда легли спать, Даниловна не выдержала:

— Вы, хлопцы, хоть сорочки свои поснимайте! Я их вам постираю да к утру и высушу.

Не противились, поснимали. Постлала им Даниловна на полу, на душистом сене, застланном такими чистыми полотняными простынями, что жалко было на них ложиться.

Взяла она эти сорочки, еще и исподнее белье, вскипятила воды и принялась стирать. Прополоскала, отжала, развесила на веревке, вошла в хату, где мертвым сном спали бойцы. И все ей чего-то недостает, будто что-то недоделала. Посмотрела в сторону икон, поняла, в чем дело.

В углу стояло знамя, точно такое, как церковная хоругвь, только вверху не крест, а красная звезда. То самое знамя, с которым червонные казаки въехали в село. Все продымленное, закопченное, оно свисало тяжелым полотнищем, изрешеченное, пробитое пулями и осколками. Нет, не могла Даниловна на него, на такое, смотреть! Тихонько взяла, вынесла из хаты, отпорола, зашила старательно все дырочки и намочила в щелоке: пускай откисает, отпаривается от своей и вражеской крови!

Ох и влетело же Даниловне, когда червонные казаки проснулись и увидели голое древко! Командир аж задрожал, от злости пронизывал женщину своими страшными глазами, как острыми кинжалами.

— Где знамя? Где знамя?.. Атвечай — стрелять будем!

И уже действительно вытащил наган, наставил на перепуганную насмерть Даниловну. А как же ей, бедной, «атвечать», когда ее душа уже не в пятках, а где-то позади пят!

Спасибо одному из них, самому молодому: догадался посмотреть в корыто, вытащил оттуда красное полотнище.

— Зачем намочил? Зачем намочил?

Заливаясь горькими слезами, отвечала Даниловна, что отпорола это знамя, и поштопала, и намочила в щелоке, потому что не могла смотреть, какое оно дырявое и закопченное…

— Я же хотела, чтобы у вас все было чистое…

Поняли друг друга. Помирились. Командир даже извинения попросил.

— Сам понимать: война… Мы стреляй, ани стреляй — зачем знамя уносил?..

Даниловна провожала всех пятерых, как собственных братьев. Смотрела им вслед, когда они тронулись длинной колонной, довольно улыбалась: «Мои самые чистые!..»

— …Такие они мне, Алексеевна, все близкие и родные стали! Вот хотите — верьте, хотите — нет, а если бы встретила кого-нибудь из них, сразу узнала бы!