И будут люди

Таня с отчаянием посмотрела на класс. Ей показалось, что прошла вечность, а дети сидели и молчали. И когда она уже утратила всякую надежду, увидела, как поднимаются руки: одна… вторая… третья… Вначале робко, словно глядя друг на друга, а потом как закричали:

— Я скажу!.. Я!..

Прижавшись к стене, счастливая, Таня закрыла глаза. Сжалась изо всех сил, чтобы не расплакаться. Единственно, о чем сейчас она молила бога, чтобы инспектор не вздумал показать картонку с нарисованным арбузом и показать ее Петрусю.

— Ну, скажи ты! — услышала голос.

— Это буква «б»!

— Верно… Садись, молодец!.. А это какая буква, дети?..

Потом инспектор поинтересовался, как ученики прибавляют самые простые числа. И тут дети не подвели свою учительницу.

— А теперь кто мне скажет, что вы видите на этом рисунке? — таинственно спросил инспектор.

Таня с тревогой глядит на своих учеников — рук над головами нет. Дети растерянно перешептываются, смотрят на свою учительницу так, словно надеются, что она им подскажет. И тогда руку поднимает Петрусь. Не ждет, пока его вызовет инспектор, с достоинством поднимается и громко произносит:

— Это Сталин!

— Молодец! — хвалит его инспектор. — Как тебя, мальчик, звать?

— Петро.

— А кто такой товарищ Сталин, Петрусь?

— Вождь.

— Правильно… Только надо отвечать полностью: товарищ Сталин — наш вождь и учитель. А ну-ка, давайте вместе повторим, дети!

Представитель из районного центра ушел из класса довольный. И Таня, веселая, счастливая, отпустила детей сразу же после звонка: она не только гордилась ими, но была благодарна им, особенно Петрусю…

Хотя инспектор и похвалил класс, все же Таня весь день не могла ни о чем другом думать, кроме педсовета, который должен был состояться в шесть часов вечера.

Начала собираться на заседание педсовета задолго до шести. Выстирала единственный батистовый платок, долго чистила жакет и юбку. Костюм она носит уже шестой год, сшила его Таня еще на хуторе, но у него еще хороший вид, потому что надевала его только в церковь и в гости. Обула сапожки на высоких каблуках, из коричневого хрома (сапожки тоже ношеные, но если их хорошо почистить, то кажутся новыми). И долго укладывала косу, глядя в осколок зеркала, вделанный в стену.

Осенняя предвечерняя пора встретила Таню тучами, которые усеяли небо валками скошенного сена, утомленным солнцем, которое остановилось на горизонте, чтобы еще раз обозреть результаты своего дневного труда. На красном его лице светилась довольная улыбка землепашца, который хотя и наработался так, что ноют плечи, и болят руки, и уже не несут ноги, но зато не зря: придет зима — будет чем кормить скотину. И, омытые этим добрым светом, шли навстречу Тане крестьяне и крестьянки; кивали головами, поднимали шапки, приветливо здоровались, а когда останавливались переброситься словом-другим с учительницей, то говорили неторопливо, рассудительно, в лад солнцу и вечеру.

Таня шла медленно и уже сожалела, что живет так близко от школы: хотелось, чтобы улица была бесконечной, чтобы солнце еще долго-долго не заходило, чтобы ей встречались люди, с которыми она познакомилась за неполные три недели и о которых совсем не знала, живя долгие годы на хуторе.

Вот и школа — большой, просторный дом с широкими окнами, под высокой, еще не успевшей потемнеть соломенной крышей. «Пусть пока что будет под соломой, достанем железа — перекроем», — сказал два года тому назад Ганжа, и все-таки новое помещение школы — самое лучшее строение в селе. И видно его издалека, потому что стоит на высоком холме, обсаженном молодыми деревьями. Возле школы безлюдно: ученики разбежались, взрослые еще не пришли.

Таню встречает только бабка Наталка. Вышла с ведром и тряпкой, приветливо улыбнулась.

— Идите, идите, там уже собрались.

— Началось? — аж похолодела Таня.

— Да где-е та-ам… Михайловна еще того с обеда не привела…

Замужество пошло бабке Наталке впрок, подобрела, реже стала ругаться и кричать, — очевидно, сгоняла зло на старике. Просветительское же влияние деда Хлипавки не очень сказалось на ней: бабка позаимствовала у него всего два слова — «выдумей» да «патимшествуют». Когда какой-нибудь школьник проявлял непослушание, бабка Наталка, угрожая тряпкой, кричала: «Выдумей, я навчительнице скажу!»

А Тане как-то заметила: «Вы с ними построже! А то вы в учительскую, а они патимшествуют по партам, только доски трещат!..»

Бабка выжала тряпку, положила на крыльцо, Тане под ноги.

— Проходите! — промолвила так, словно не тряпку, а ковер постелила. Потому что, признаться, нравится бабке Наталке новая учительница — тихая, скромная, нос не задирает.

В учительской уже сидели Пантелеймон Иванович с женой, а также Колядки — Алексей Григорьевич и Зинаида Кондратьевна. Супруги сидели мрачные и взволнованные, у Зинаиды Кондратьевны даже заплаканные глаза, а Алексей Григорьевич сердито отворачивается от своих коллег. Словно они виноваты в том, что случилось с его женой в третьем «б».

Тане уже все известно, и ей от души жаль Зинаиду Кондратьевну.