И будут люди

Придирчивый инспектор, зайдя в третий «б» класс, вздумал проверять, насколько твердо дети знают времена года. И тут произошло то, из-за чего и плакала Зинаида Кондратьевна.

— Дети! — обратился инспектор к классу. — А ну-ка, кто из вас скажет, как называется последний месяц года?

Дети растерянно молчали. Название месяца выпало у них из головы, хоть убей. Смотрели на учительницу, и как она украдкой ни показывала себе на грудь — грудень, мол, грудень![5] — они так ничего и не ответили.

Окончательно растерявшись, дети плохо отвечали и на другие вопросы инспектора…

И вот он стоит перед ними, учителями тарасовской школы, и вычитывает из блокнота, какие ошибки допустили Пантелеймон Иванович и Зинаида Кондратьевна. Главное, о чем должны заботиться учителя, — это политехнизация, политехнизация и еще раз политехнизация, подчеркивал инспектор. Ученики не только за партами, но и на опытных участках, на полях должны усваивать учебный материал. Не школа, отделенная от села, а школа — производственный участок тарасовского тоза — вот к чему должен стремиться педагогический коллектив!

— Мы должны решительно порвать со старыми традициями, выбросить за борт все буржуазные принципы, классово враждебные представления о школе как о храме науки, покончить со старорежимными методами, все области школьной жизни охватить ударничеством и соцсоревнованием… Еще обращаю внимание уважаемых коллег на недостаточный уровень политического воспитания учащихся. Вот в третьем «б» висит такой плакат: «Жизнь коротка, искусство вечно». Какое отношение имеет это высказывание к нашей пролетарской школе? Чью жизнь имеет в виду уважаемая Зинаида Кондратьевна? Буржуазии или угнетенных масс? Какое конкретно искусство? Если это искусство эксплуататорского общества, так оно не может быть вечным. И случайно ли ученики этого класса не знали, кто такой товарищ Косиор? Может, Зинаида Кондратьевна сама еще классово несознательная?..

— Я комсомолка! А мой отец — пролетарий!..

У Зинаиды Кондратьевны глаза полны слез, она вот-вот расплачется. И поэтому инспектор переключился на Таню:

— Мне приятно отметить, что молодой педагог так хорошо сумела поставить политически-классовое воспитание учеников. Ольга Михайловна не ошиблась, взяв Светличную к себе в школу. Об этом я доложу в райнаробразе…

Инспектор уехал, учителя стали выходить из школы. Колядки, оба красные, взволнованные, побежали в класс — срывать, очевидно, плакат. Таня, попрощавшись с товарищем Ольгой, пошла домой.

На улице уже было темно. И в этой темноте, среди больших и малых, ярких и бледных огоньков, светится и огонек, зажженный Таней. Может, он и не был таким ярким, как другие, но Таня была рада и этому.

— А у вас, Алексеевна, гости! — встретила Даниловна Таню возле ворот: очевидно, выглядывала, чтобы обрадовать новостью.

— Гости? Кто?

— Какой-то мужчина. Только вы ушли — он в дом…

«Федя?.. Боже, что случилось?!» Встревоженная Таня быстро вошла в сени и, еще не открывая дверь, услышала громкий смех Андрейка.

Открывает дверь, останавливается на пороге. Держа Андрейка на коленях, боком к Тане сидит какой-то русоволосый мужчина.

— Вон мама! — закричал Андрейко, протянув к ней руки.

Тогда мужчина ссадил с колен малыша, стал медленно подниматься и еще медленнее поворачиваться к Тане. Так, словно ему было очень трудно это делать, будто он разрывал невидимые цепи, приковывавшие его к стенам. И может, от этого раздался в комнате удивительный звон, ударил Тане в уши, пронизав ее. Пол стал уплывать у Тани из-под ног, и она, Таня, побледнев, отступила назад, инстинктивно ища, на что опереться. Перед ней стоял Олег…

Двое сидят и тихо разговаривают.

И нет на свете никого кроме этих двоих. Вся земля опустела, стала безлюдной, остались лишь они вдвоем.

Давно спит Андрейко, спят Даниловна и Васильевич, наработавшись, как черный вол, вернулся с гулянья Василь, а они все сидят и сидят.

— Таня, позволь закурить.

— Вы же не курили.

— Да… Но, знаете, жизнь…

— Курите, — разрешает Таня. Сидит напротив, опершись локтем о стол, а подбородком на руку, пристально и изучающе смотрит на него, не отрывая глаз.

Олег вынимает папиросу, чиркает спичкой. Какая-то неуверенность, тревога и беспомощность сквозят в его движениях.

Олег сильно изменился!

— Вы меня слушаете, Таня? — уже в который раз спрашивает он, потому что ему кажется, что Таня ничего не слышит, хотя и смотрит прямо на него.

— Слушаю… Рассказывайте, я слушаю…

Он изменился и в то же время остался ребенком. Даже курить не научился как следует, пускает дымок, по-детски складывая в трубочку губы.

Но почему же тогда он выглядит таким усталым? И горькие морщинки вокруг юношеского рта? И седина заметно побелила виски?

Все-таки Олег очень изменился!

— Мне не повезло в жизни, — уже в третий раз повторяет он. — Знаете, Таня, я все эти годы часто вспоминал вас… Вернее, всегда… Вот когда меня что-то раздражает в ее поведении, я всегда думаю: Таня этого не сделала бы. И от этого мне становится еще тяжелее…