И будут люди

— Ну, хватит уже, старуха, — поднимается из-за стола Васильевич. — Время уже позднее, а Алексеевна устала с дороги.

И хотя Таня и возражает из вежливости, она и в самом деле чувствует себя утомленной. Не так дорогой, как собственными раздумьями, впечатлениями. Поэтому долго не могла уснуть: все думала о том, как ей будет на новом месте, забылась лишь после того, когда вернулся с посиделок старший сын хозяев Василь и брякнул засовом.

«Интересно, какой он? — подумала Таня. — Похож на отца или на мать?.. Завтра утром — в школу… Как меня там встретят?..» И уже сквозь сон почувствовала, будто она что-то не сделала. Что-то забыла, оставила вне своего внимания…

Наконец вспомнила, что на протяжении всего вечера не подумала об Оксене. Так, словно его и не было.

И хутора. И долгих лет, прожитых там…

Проснулась Таня оттого, что кто-то взбирался к ней на кровать. Открыла глаза — Андрейко. В длинной, до пят, сорочке, с личиком, раскрасневшимся от сна, с блестящими глазами. Андрейко прижался к ней, блаженно засопел, и вид у него теперь был не озабоченный, а лукавый: обманул все-таки маму, которая запрещала переходить с кровати на кровать!

— Ма, давай почитаем книжечку!

Таня рассмеялась, чмокнула сына в щеку, быстро вскочила с постели — в окна уже заглядывал рассвет.

— Некогда, Андрейко, потом, — ответила Таня, подбирая длинные, густые волосы. Нашла шпильки, зажала их в губах, подошла к небольшому зеркалу, вделанному в стену, стала причесываться.

В этом зеркале не вмещалось все лицо. Таня видела то лоб, то высокую бровь, то подбородок и губы, то нос, — оно словно разбивало ее на части. Очевидно, дочь хозяев больше заглядывала в ведро с водой или в реку под вербами, чем в этот кусочек стекла.

Таня укладывала косу, одновременно осматривая комнату, в которой она отныне будет жить вместе с сыном. Комната была высокая, скорее похожая на городскую, чем на сельскую. В селе ведь строят потолок так, лишь бы не достать головой до него, — чем выше хозяева, тем выше и потолок, — большую часть времени хозяева проводят во дворе, на огороде, в поле, а тут только ночуют, едят, а зимой в них лучше сохраняется тепло. Да и зачем выше делать потолок, разве мало неба, зачем делать большие окна в стенах, если на дворе солнечного света столько — хоть купайся в нем!

Тут же были и большие окна с покрашенными в синий цвет ставнями и хорошо вымытый пол, вся комната дышала той чистой молодостью, которая была присуща только что построенным жилищам. В одном углу в золотых кованых ризах висели две иконы, по-видимому венчальные. А на стене напротив кровати, между двумя окнами, — портрет Тараса Шевченко. В смушковой шапке, в кожухе с серым воротником, глядит внимательно и мудро на своих далеких потомков: что они делают, чью ниву пашут, чьи они дети?

Вокруг портрета рушник. Большой, из тонкого белого полотна, вышитый черными и красными нитками. На одном крыле рушника — девушка, обращенная лицом к Шевченко, несет на коромысле ведра с водой; на втором — тоже девушка с полными ведрами воды. А под девушками вышито: «Пелагея идет и поет», «Галя идет и поет». Таня догадывается, что это мать с дочерью. И хотя Пелагея появилась на рушнике раньше, чем Галя, обе молодые, в сердечном порыве напоить водой Шевченко. А еще ниже, на самом конце, прилепились буквы: «П. П. Д. В.». Таня долго ломала голову над этими буквами, а потом спросила у Даниловны.

— Так это же я! — объяснила, ткнув пальцем в буквы. — «Приходько Пелагея Даниловна вышивала». Это как нашлась у меня Галя, я его и вышила…

— Так вы умеете читать и писать?

— Да где уж! Это соседка написала мне, а я уже по наведенному и вышила.

— Давайте я вас буду учить, — предлагает Таня, готовая с радостью все сделать для этой женщины. — Это совсем не трудно!

— Ой, спасибо, голубушка! Только вы уже сначала научите молодых, а меня старик и так не разлюбит.

Этот разговор происходил позже, когда Таня уже немного привыкла к Приходькам, несколько освоилась в школе и обучала не только детей, но и начала вести ликбез. И все-таки уговорила Даниловну сесть за парту рядом с такими же, как она, неграмотными женщинами и мужчинами.

Но это будет немного позже. А пока что Таня входит в класс вместе с товарищем Ольгой. И та, ответив на детское «здравствуйте», представляет Таню:

— Дети, вот вам ваша учительница Татьяна Алексеевна Светличная…

Таня подходит к столу, опирается на него руками, и ноги у нее немного дрожат, пересыхает горло.

— Здравствуйте, дети! — говорит она. — Давайте познакомимся!

Малыши глядят на нее, притихшие, любопытные, настороженные, — тридцать пар глаз, тридцать натур, тридцать характеров. Смотрят на молодую учительницу, которая будет не только учить их читать и писать — будет учить отличать зло от добра, любить одних и ненавидеть других, от которой будет зависеть, какими они вырастут.

Нельзя сказать, что у Тани с первого дня все пошло как по маслу. С детьми еще так-сяк, хотя не раз ловила себя на том, что начинает терять самообладание, когда какой-нибудь из учеников никак не мог усвоить самых простых, казалось бы, вещей.