И будут люди

Но Оксен сразу узнал Ганжу. Да и как не узнать эти короткие, с обрубленными пальцами, ладони, которые он когда-то помогал отцу втискивать в черную пасть пенька!

Василь соскочил с повозки, медленно подошел к Оксену, который торопливо распутывал упряжь, бил своего жеребца в оскаленную, высоко задранную морду.

— Подожди, не горячись, — уже миролюбивее проговорил Ганжа.

Оксен оглянулся, взгляды их встретились. Тонкие, будто нарисованные, брови Василя, не выцветшие на каторге, не выгоревшие у раскаленных печей на заводе, дрогнули, строго сдвинулись, стянулись в шнурок:

— Оксен, ты?

Оксен виновато и растерянно усмехнулся, протянул руку, зачем-то обтерев ее об чумарку — поддевку, заискивающе молвил:

— С приездом вас, Василь!

— Нет, руки я тебе не подам, — тихо, словно говорил это самому себе, отозвался Василь. — Не подам я тебе руки, Оксен, — повторил он уже громче, и нерастраченная ненависть наполнила его суровые черные глаза. — На ней же нет пальцев, как же я без пальцев пожму твою?..

Оксен Ивасюта больше не смог выдерживать Василев взгляд — он прожигал его, казалось, насквозь. И потому Оксен смотрел себе под ноги, на свеженачищенные сапоги, которые, однако, успели уже покрыться пылью. Призывал бога в свидетели, что он не хотел тогда зла Василю, заступался за него перед бывшим в ярости отцом.

— Так заступался, что даже руки мои втискивал в пень?

— Кто из нас без греха! — смиренно вздохнул Оксен. — Молодой был, глупый… Сколько времени прошло с тех пор, Василь!

— И все бурьяном поросло? — насмешливо спросил Ганжа и сразу же решительно и сердито заявил: — Нет, не поросло! На этой дорожке, Оксен, ни один стебелек бурьяна не вырос. Я его своими искалеченными руками изо дня в день вырывал. Ходил этой дорожкой, протаптывал ее, чтобы не забыть…

Голос Василя прервался, будто его внезапно схватили за горло.

— Жаль, пса старого уже нет на-свете, — немного спокойнее продолжал он. — Ходил я на кладбище, когда приехал, проведывал. Лежит в ногах Оленки, как собака цепная, даже мертвую ее стережет…

— Грех так о покойнике говорить, Василь, — все еще не поднимая глаз, с мягким укором отозвался Оксен.

— Грех? — сразу вскипел Василь и поднес искалеченные руки к Оксенову носу. — А это вот не грех? А Оленку живой в могилу положить не грех?..

— Мачеху я тоже защищал.

— За руки держал? — перебил его Василь. — Чтобы легче было убивать?

Оксен даже дернулся от неожиданной обиды, кровь так и хлынула ему в лицо, потемнело в глазах. Кто он такой, этот батрак, который когда-то осмелился опозорить их семью, довести отца до каторги? По какому праву он судит Оксена, он, укравший чужую жену?..

Все это выплеснул бы Оксен в лицо Ганже, будь другое время. А сейчас промолчал. Стиснул зубы и молчал. Только молил бога, чтобы тот укрепил его дух, дал силы выдержать все, не вступить в ссору с этим голодранцем. Может, Василь нарочно затеял этот разговор, чтобы раздразнить его, Оксена, разозлить, а потом расправиться с ним? Ведь теперь — его власть, его суд и закон, за ним, значит, и сила. И Оксен, сдержавшись, снова примирительно сказал:

— Зачем старое поминать, Василь? То было одно время, тогда люди по-другому жили, по-другому и думали…

— Тогда, значит, и Оленку можно было убить? — с горечью спросил Ганжа и, не ожидая, пока Оксен ответит, заговорил другим, страшно усталым голосом: — А ведь мы, может, любили друг друга… Я, может, и не женился до сих пор из-за того, что она мне сердце любовью своей начисто все выжгла… Только пепел остался… Это как забыть, Оксен?.. И как вы там хотите, а могилу Оленки я перенесу, — угрюмо добавил он. — Я уже и место для нее нашел — подальше от вашего кулацкого отродья. Хорошее место, солнечное, и цветы вокруг цветут… Вот позову людей на подмогу и перенесу туда Оленку…

— Воля ваша, Василь, коли уж и мертвые вам мешают… — начал было Оксен, но Василь гневно перебил Ивасюту, и голос его теперь зазвенел, как хорошо закаленная сталь, не побережешься — обрежешься:

— А ты, Оксен, лучше не путайся у нас под ногами! Слышишь? Не путайся!.. Потому что попадешься — затопчем, и мокрого следа от тебя не останется. Ты нам пальцы когда-то рубил, теперь свои побереги!.. Но!