И даже небо было нашим

— Сами не заметили? — ехидно произнесла я: надо было хоть как-то ответить на сарказм, который она щедро расточала в мой адрес в эти часы.

— Я уже говорила: мы были немного не в себе. Видела бы ты, что мы там ели. Одни консервы, к тому же еще и холодные. А у Немца было странное пристрастие к азиатской еде быстрого приготовления — а может, это была инициатива его помощников, ведь это они приносили нам еду. Мне казалось, она стала для меня медленно действующим ядом, и, наверное, так оно и было.

Джулиана вздохнула, как будто уже не раз повторяла эту историю и ей это надоело.

— Короче, я взломала компьютер Наччи. Так же, как компьютер Даниэле и твой. Пароль там оказался настолько примитивный, что я расхохоталась, когда мне удалось угадать его уже с пятой или шестой попытки. Я обнаружила там всевозможные гадости. А главное, нашла доказательство того, что мы были правы насчет поля для гольфа и всего остального, и если бы нас тогда послушали, ничего бы не случилось. Ничего.

— О чем ты на самом деле сожалеешь? — Ее словоохотливость почему-то разозлила меня больше, чем все остальное. — Тебе жалко Николу, которого убили? Или человека, который был ранен? Тебе жалко оливы? Или только саму себя?

Впервые в ее взгляде промелькнула неуверенность.

— Оливы были важнее всего, — прошептала она.

— Оливы? По-твоему, оливы были важнее человека, которого убили?

— Так я думала тогда. Мы все тогда так думали. Наверное. Возможно, мы ошибались.

Да, вы ошиблись, и как еще ошиблись. Но вслух я этого не сказала.

Когда мне было двадцать лет, мы с Николой переписывались, он писал мне из Бари, я отвечала из Турина, но в этих письмах мы так и не сумели сказать самого главного — что он влюблен в меня, а я в него — нет. Но я и этого не сказала Джулиане. Только проговорила осуждающим тоном:

— У вас были пистолеты.

— В тех местах Сети, куда нам помог проникнуть Немец, можно достать все.

— И что дальше?

— Я только хочу сказать, что достать пистолеты было легко. Легче, чем можно себе представить. А Данко… В тот момент он не возражал. Совсем. Как будто этот план полностью его устраивал. Вернуться на юг, несмотря на огромный риск, с оружием, — такая перспектива его не пугала. Он тогда уже решил сдаться, но мы об этом не догадывались. Я в жизни не встречала другого такого притворщика. Казалось, именно этот план разбудил его, вернул ему веру в себя.

— А Немец?

— Он был не в курсе. Берн решил ничего ему не говорить. Даже о том, что мы уезжаем. Они оба были такие странные. После той первой встречи, когда они обнялись, они больше не подходили друг к другу. Никто бы не подумал, что это отец и сын. Накануне отъезда я гуляла с Немцем по берегу Неккара. Он долго говорил о Берне, рассказывал, как ему не хватало сына после того, как они год провели вместе. Я спросила, почему он решил излить мне душу, а он ответил, что просто вдруг ощутил такую потребность. Но, думаю, он предчувствовал, что этой ночью мы уедем и он никогда больше не увидит сына.

Джулиана расчувствовалась. У нее на глазах выступили слезы. Когда она замолкла, то, похоже, ее удивило, что я все еще здесь. Глядя на нее, захваченную воспоминанием о незначительном событии, которое касалось даже не ее, а Берна и его отца, я кое-что поняла. Не то, как человек может совершить нечто, прежде казавшееся ему непостижимым, даже немыслимым, а то, как можно поймать порхающий в воздухе комочек пыльцы, если долго следить за ним взглядом, даже не догадываясь, что это такое. Я поняла то, что давно уже знала, но не хотела принимать. То, что знала с той самой минуты, когда всматривалась в группу встречающих в аэропорту, надеясь увидеть среди них Берна, а вместо него увидела Джулиану.

— Зачем ты так коротко остригла волосы? — спросила я.

И снова этот жест, который со вчерашнего вечера Джулиана повторяла уже много раз: она дотронулась до своей макушки, словно искала отсутствующую шевелюру.

— Не знаю.

— Чтобы тебя не узнали?

— Нет, — ответила она, но тут же добавила: — Может быть. Я подумала… Ему так больше нравилось.

— Берну так больше нравилось? Да?

Я знала это задолго до того, как приземлиться на этом далеком, холодном острове. Нескрываемая враждебность, с которой Джулиана встретила меня тогда на ферме и которая со временем не угасла, ее привычка подолгу смотреть на Берна, класть руки ему на плечи в конце дня, массировать ему лопатки и шею (он при этом закрывал глаза: это всего лишь проявление дружбы, говорила я себе, но всякий раз находила себе занятие, чтобы не смотреть на них, не видеть блаженный покой, нисходящий на его лицо).

— Вы были любовниками, — сказала я.

И поскольку Джулиана не удостаивала меня иным ответом, кроме удрученного молчания, мне пришлось продолжить:

— Это началось еще раньше. До моего приезда на ферму.

— Какая теперь разница?

Она достала сигареты, закурила. Пальцы у нее дрожали.

— И не прекратилось, когда я приехала?

— Отстань от меня со своей паранойей.