И это называется будни

Состояние Игоря Модестовича больше не внушало опасений, больного разрешили забрать домой. Однако оставлять его одного нельзя было, и Женя по сути превратился в домашнюю сиделку. Обычно неприхотливый, Игорь Модестович оказался капризным больным. Он почти не отпускал от себя Женю. То переверни его с боку на бок, то подними повыше подушку, то укрой его, то раскрой. И в еде стал привередлив. Диета ему надоела, он требовал чего-нибудь повкуснее и не раз в знак протеста отказывался принимать пищу. И все время просил, чтоб сын читал ему. Истинную причину того, почему Женя безотлучно находится дома, от него скрыли. Игорь Модестович знал только, что сын взял отпуск.

Женину участь облегчили питомцы Веры Федоровны. Они составили график дежурства в доме Сениных и свято выполняли его.

Получив некоторую свободу, Женя стал присматривать себе работу. Выбор был большой. Люди нужны были всюду и всех специальностей. Всех, кроме той, которой он владел. Хоть иди на курсы вагоновожатых или грузчиком в порт.

Но оказаться в роли человека, работающего только ради заработка, Женя не хотел. Ему нужно было что-то равноценное той радости, какую испытывал за пультом, тому удовлетворению, какое дает каждая хорошо продутая плавка, каждая хорошо отработанная смена.

Он так и не взял расчет, не сдал пропуск. Страшно было рвать эту единственную, хоть и эфемерную связь с заводом. Никакой надежды, что он выберется из своего положения и вернется в цех, не оставалось.

Настроение у Жени с каждым днем ухудшалось, его стали одолевать мрачные мысли. Он понимал, что их порождает состояние депрессии, но изменить ничего не мог. Размышляя о своей участи, он волей-неволей приходил к выводу, что с сильными мира сего связываться не стоит и на рожон лезть незачем. Не навяз бы он в свое время в зубах у Гребенщикова, не оказался бы сейчас выброшенным за ворота.

Но куда больше, чем своя судьба, угнетало чувство вины перед товарищами по работе и особенно перед теми, кого выдвинули на соискание Государственной премии. После случившейся по его вине аварии, хотя она особого вреда цеху не нанесла (через девять часов все было ликвидировано, и конвертор заработал), Гребенщиков, считая, что достижения коллектива цеха дискредитированы, задержал оформление материалов на неизвестный срок. Ну, а люди, хорошо зная его характер и понимая, что вся эта возня с лауреатством стоит ему поперек горла, поскольку там нет ни одного человека, за которого бы он искренне ратовал, уже считали, что выдвижение похоронено. Особенно лютовал криворожский ас. Он и так недолюбливал Женю за то, что тот при несравненно меньшем опыте вышел на первое место по мастерству и надежно удерживал его, а тут еще срывался шанс попасть в лауреаты.

В один из таких вечеров, когда Женя предавался грустным мыслям — а вечерами они почему-то бывают наиболее грустные, — позвонил Флоренцев.

— Сенин, ты? Выходи на работу.

Женя решил, что ослышался. Переспросил. Нет, начальник цеха подтвердил свои слова.

— Что, отменен приказ? — осторожно осведомился Женя.

— Приказ пока не отменен — Гребенщиков не спешит признаваться всенародно, что перегнул палку, но устное распоряжение отдал, а мне, как понимаешь, этого вполне достаточно, — ответил Флоренцев.

— Когда… выходить? — От радости у Жени сперло дыхание.

— Завтра в свою же бригаду. График помнишь?

— Помню. С утра.

— Верно. Вот и выходи с утра.

Женя долго не мог заснуть — будоражило предвкушение работы. Перед глазами стояло помещение пульта, все в стекле, поднятое над рабочей площадкой и похожее на капитанский мостик. Сколько раз поднимался он туда, испытывая волнение, похожее на волнение капитана перед боевой операцией, и уходил оттуда с той спокойной горделивостью, с какой сходит на палубу капитан, достойно выполнивший сложное задание.

А когда заснул, увидел себя за пультом. Но, черт побери, ни одна кнопка в стройной обойме не срабатывала, а ручки поворачивались не туда, куда было нужно. Он метался, как ошалелый, в своем стеклянном дворце, звал на помощь, но вокруг никого не было и никто его не услышал…

Женю встретили по-разному. Одни — как именинника — трясли руку, поздравляли с возвращением, другие — прохладно. Ему скорее простили бы аварию из-за оплошности, из-за пропущенной рюмки, нежели из-за проявленной слабости, — в рабочей среде это свойство характера считается недостойным и осуждается сильнее всего.

Когда Женя встал за пульт управления и подал кислород, когда в конверторе забурлил металл, его охватила неизбывная радость, словно после долгих блужданий в темной запутанной пещере он наконец увидел солнечный свет.

А на другой день еще одна неожиданность, и какая! Женя сидел, углубившись в учебники, — избавившись от выматывающего состояния неопределенности, он заставил себя подумать о надвигающейся сессии, — как вдруг открылась входная дверь, до поздней ночи теперь не запиравшаяся, простучали и заглохли каблучки в коридоре, и, подняв голову, он увидел Зою. Губы ее улыбались, а глаза были виноватые, выжидающие.