Первую мысль
Ни одно произведение Пушкина — ни даже сам «Онегин» — не произвело столько шума и криков, как «Руслан и Людмила»: одни видели в ней величайшее создание творческого гения, другие — нарушение всех правил пиитики, оскорбление здравого эстетического вкуса… в то время, когда явилась эта поэма в свет, она действительно должна была показаться необыкновенно великим созданием искусства. Вспомните, что до нее пользовались еще безотчетным уважением и «Душенька» Богдановича, и «Двенадцать спящих дев» Жуковского, каким же удивлением должна была поразить читателей того времени сказочная поэма Пушкина, в которой все было так ново, так оригинально, так обольстительно — и стих, которому подобного дотоле ничего не бывало, стих легкий, звучный, мелодический, гармонический, живой, эластический, и склад речи, и смелость кисти, и яркость красок, и грациозные шалости юной фантазии, и игривое остроумие, и самая вольность нецеломудренных, но тем не менее поэтических картин!.. По всему этому «Руслан и Людмила» такая поэма, появление которой сделало эпоху в истории русской литературы… Юноши двадцатых годов были правы в энтузиазме, с которым они встретили «Руслана и Людмилу».
На одном из вечеров Жуковского Пушкин, говоря о поэме своей:
…живо, ясно, неизгладимо помню его (Глинку) молодого, красивого, изящного, остроумного… в эпоху «Руслана», когда он в доме моих родителей неоднократно при мне певал. Его фразировка, произношение и чудный голос до сих пор звучат в моей памяти!
Один раз собралось довольно народу; между прочим —…и юный кн. Кастриото Скандербек, юнкер егерского полка, страстный к музыке, впоследствии сам композитор, и в первый раз удостоившийся видеть и слышать Глинку. Михаил Иванович был в ударе, он пел и с другими и один невыразимо хорошо. Не помню, какой именно романс пел он; но когда кончил, мы увидели, что бедный мальчик Кастриот побледнел и был близок к обмороку: его опрыскивали холодной водой. Не один этот раз, впоследствии, мне случалось бывать свидетелем потрясающего действия, которое производило пение Глинки на людей слабонервных.
Дома мне было не очень хорошо. Жена моя принадлежала к числу тех женщин, для которых наряды, балы, экипажи, лошади, ливреи и проч, были все; музыку понимала она плохо или, лучше сказать, за исключением мелких романсов вовсе не разумела, все высокое и поэтическое также ей было недоступно.
Я никогда не затрагивал в разговорах с Глинкой вопросов о его жене, но раз он сам почему-то рассказал мне, что она, увидя его расстроенного, возвратившегося с исполнения 9-й… симфонии, которая, впервые им услышанная, произвела на него подавляющее действие, спросила его: Миша, что с тобой?.. Ах, Бетховен!.. отвечал он. — Что он тебе сделал?..
Не видавший Глинку, слушающего музыку, которая ему нравилась, не может составить себе понятие о впечатлении, какое это слушание производило на посторонних. Каждый звук, каждая нота отражались на его лице, в его глазах, в его движениях, он наслаждался, как никому не дано наслаждаться, и это наслаждение переходило на присутствующих: музыкант сам удивлялся вдохновению, внезапно охватывавшему его под обаятельным влиянием этого чудного слушателя, играл, как никогда ему играть не удавалось, а присутствующие, глядя на Глинку, удивлялись, что произведение, не раз ими слышанное, является перед ними в каком-то новом, совершенно незнакомом для них виде.