И хватит про любовь

Заходит разговор о Холокосте, лагерях, о Белжеце, я не могу сдержаться – выступают слезы; потом ты скажешь, что тебя это тронуло. Вдруг слышу, как ты говоришь: “мой муж, мои дети”, – думаю: разумеется. Невозможно, чтобы такая женщина не имела семьи. Боль, которую я почувствовал, когда понял, что между нами ничего не может быть, открыла мне глаза: я понял, как был одинок всю свою жизнь без тебя. Все стало ясно как день: ты – женщина, созданная для меня.

Про молнию первой сказала ты. Но чуть позже, в статье для “Кензен литтерер”, перечисляя по просьбе журналистки десять главных дат в моей жизни, последней я назвал “Сентябрь этого года. Меня поразило молнией”.

– 3 —

Скажем сразу, ни хронологии, ни логики, ни, особенно, иерархии здесь нет. Последнее воспоминание будет просто последним. Просто той гранью игральной кости, которая обнаружится, когда, прокатившись по столу, эта кость остановится, – потому что когда‐нибудь любая кость должна остановиться. Что же до этого, третьего воспоминания, то оно вообще не на своем месте, ну да ладно.

Осенний вечер, ты заглянула ко мне и принесла пирожные на троих – потому что у меня дочь: одно яблочное, одно грушевое и одно карамельное. Разделила каждое на три части, взяла себе кусочек и ешь только верхушку, оставляя края и нижний слой песочного теста. Я говорю своей дочери: “Смотри, вот чего нельзя делать в гостях”. А ты смеешься – поняла, что ведешь себя “как дома”.

Ты у меня больше не в гостях.

– 4 —

Мы лежим в постели, раздетые, под одеялом. Ты перечисляешь, что ты любишь: идти по мосту, смотреть на землю с большой высоты, искать и находить нужное слово, гулять, чувствовать на себе взгляд человека, которого ты любишь… “Покупать наряды” ты не упомянула. Я напомнил тебе, и ты удивилась – как это ты об этом не подумала. Теперь я хотел бы вспомнить все-все, что ты любишь: чтобы, когда ты спишь одна, в комнате оставался на ночь слабенький свет; старинные церкви; чтобы тебя желали и тобой обладали, и еще кватроченто. Вперемешку.

– 5 —

Ты спишь. На спине. Колени вместе, они согнуты, ступни раздвинуты. Такая получилась устойчивая пирамида – мне ее не опрокинуть. Под одеялом дует, никак не согреться. В такой позе невозможно спать. Но ты спишь, крепко спишь, тебя не сдвинуть ни на сантиметр. А на другой день ты мне, естественно, не поверишь.

– 6 —

Один из наших разговоров – по телефону, конечно. У нас их было с тысячу, и это не такое уж преувеличение. Этот был, допустим, пятисотым.

Скоростной поезд едет по Морвану, я пью кофе в вагоне-ресторане, за окном проносится холмистый пейзаж. Слышу в трубке: “На нашу свадьбу я надену красное платье”.

“Надену” – я хорошо расслышал, будущее время, без всяких “бы”. Если ты уже представляешь себе, что наденешь, значит, это серьезно! Целых десять минут мы воображаем, как и где будет проходить церемония, кого мы пригласим, какую музыку закажем, – я знаю, что ты шутишь, но знаю также, что эта игра тебе нравится и что это единственный способ, каким ты осмеливаешься вообразить наш невообразимой союз.

Время от времени поезд минует какую‐нибудь деревушку. Мелькает церковная колокольня, мэрия там наверняка тоже есть, а вот синагоги точно нет.

– 7 —

Леа, твоя дочка, проезжает последний круг на карусели в Ботаническом саду и слезает с деревянной лошадки. Ей так и не удалось, несмотря на все старания управляющей аттракционом женщины, ухватить розовый помпон, он каждый раз доставался рыжей девочке впереди нее, более проворной и ближе сидевшей. Мы идем перекусить, заказываем два кофе, один шоколад. Вдруг выясняется, что Леа забыла свой самокат, ты возвращаешься за ним, а мы с ней остаемся вдвоем и молча глядим друг на друга: я – опасливо, сверху вниз, она – лукаво, снизу вверх.

Это первая наша настоящая встреча. Мне кажется, она похожа на тебя, хотя волосы у нее светлые и глаза голубые. Ты возвращаешься, и мы идем к Большой оранжерее. Вдруг Леа протискивается между нами, хватается за мамину и, неожиданно, за мою руку и повисает, как на качелях. Один жест – и твоя дочь дает мне право на существование, предоставляет мне своей ручонкой место, которым только она одна может распоряжаться.

Мы спускаемся к Большой оранжерее по ступенькам, Леа подпрыгивает, смеется и виснет между нами.

– 8 —

Услышав, что в ванной течет вода, я потихоньку открываю дверь и смотрю на тебя. Ты принимаешь душ, нагая. Одна подруга дала тебе совет опытной неверной жены: “Ни в коем случае не пахнуть мылом, когда приходишь вечером домой”. В подобных обстоятельствах это трудно, но можно устроить, чтобы гель для душа был обычным, таким же, как дома. Я таким обзавелся. Ты выгибаешь спину, стараешься не замочить волосы, чтобы не выдать себя. На ягодице темнеет ямка, о которой я не знал, на матовой коже от холода проступили мурашки, соски еще напряжены. Ты потом скажешь мне, что любишь душ или очень горячий, или очень холодный – в обоих случаях такой, чтобы обжигал. Сзади окно, видны вечерние городские огни. Ты не чувствуешь на себе мой взгляд, обернешься, увидишь меня и улыбнешься радостно и удивленно.

– 9 —