И.Кошкин За ценой не постоим

– Ты чего на земле-то сидишь, застудишь все на свете. – Трифонов помнил, как мать гоняла сестер, чтобы не сидели на снегу, и сейчас повторил ее слова. – Хоть подстелила бы что. Ну, вставай давай…

Николай потянул девушку за рукав, осторожно взял ее ладони в свои. Пашина вздрогнула, и Трифонов в ужасе уставился на ее руки – бурые от грязи и крови с сорванными ногтями, под которыми проступали черные синяки. Этими руками санинструктор выкапывала из земли заживо погребенных раненых.

– Так… – Николай замолчал, собираясь с мыслями. – А ну, вставай, быстро!

Он схватил ее за плечи и поставил на ноги.

– А теперь пошли.

Николай привел девушку туда, где пытался уснуть в стрелковых ячейках второй взвод, и первым делом растолкал Медведева, приказав ему развести огонь. Старшина было заикнулся о маскировке, которая таким безрассудством будет непременно порушена, но политрук молча указал ему на руки Катерины, что стояла, прислонившись к дереву, все в том же оцепенении. Медведев посмотрел на истерзанные ладони девушки, молча кивнул и принялся раскладывать костер под деревьями так, чтобы дым выходил через ветки. Проснувшийся Зинченко сперва заворчал было, но быстро понял, в чем дело, и пошел собрал котелки, у кого были. С Кати сняли промокшую шинель, и Полесковский накинул ей на плечи свою, которую он незнамо как ухитрился сохранить в сухости. Вода вскипела быстро, и Медведев, как самый опытный, осторожно обмыл руки санинструктора. Старшина достал из-за пазухи флягу с тем самым, неведомо откуда взявшимся спиртом, не жалея, сполоснул им раны и царапины, потом осторожно, палец за пальцем, бинтом и пластырем перевязал руки Пашиной. Закончив с этим, он налил в кружку спирта на палец, сильно развел водой и приказал девушке:

– Пей.

Катерина, за все это время не проронившая ни слова, молча сделала глоток, закашлялась и вдруг заревела. Она плакала, как маленькая девочка, которой нанесли горькую, девчачью обиду, а вокруг стояли люди, пропахшие землей и пороховой гарью, стояли, не зная, что тут сказать.

Катерина плакала долго, а наплакавшись, заговорила и не могла остановиться. Они узнали, что это очень тяжело – быть одной среди толпы мужиков, когда даже поговорить не с кем. Что это трудно – засыпать в страхе: вдруг ночью кто-то полезет к тебе под шинель. Что очень страшно сидеть в окопе, когда вокруг рвутся снаряды, и перевязывать человека, который кричит и исходит кровью у тебя на руках. И хуже всего – не мыться две недели, ведь в институте девчонки следили за собой, и зимой, если не было угля, воровали дрова, грели воду, чтобы устроить помывку. Прежняя Пашина – бойкая, острая на язык, смелая, куда-то исчезла, вместо нее у костра сидела усталая, измученная девушка, которой было больно и страшно.

Николай молчал – а что скажешь? Наверное, даже Гольдберг не нашел бы тут правильных слов, и политрук очень удивился, когда старшина сел на бревно рядом с девушкой и заговорил, глядя прямо перед собой. Медленно, с запинками, короткими рублеными фразами, Медведев рассказал, как выходил из окружения под командой лейтенанта Волкова. Люди слушали, не отрываясь, иногда вставляли пару слов Тулов и Коптяев. Это был удивительный рассказ, от которого захватывало дух – шутка ли, провести по немецким тылам два танка, да еще на трофейном топливе! Но командир второго взвода лишь вскользь упомянул, каких трудов и крови стоило им спасти боевые машины. Медведев говорил в основном о двух женщинах: военвраче Ирине и медсестре Ольге. О том, как они вытащили с того света тяжелораненых бойцов, что не дожили бы иначе и до утра. Об операционном столе из шинелей, брошенных на землю, на котором при свете фонариков Богушева боролась за жизнь людей.

– Вот так, дочка, – закончил старшина, что был старше Пашиной едва на пятнадцать лет. – Я вот сегодня опять человека убил. Пусть и фашиста. А ты пятерых наших спасла, живых из могилы выкопала…

Он помолчал, глядя на свои огромные руки, потемневшие от въевшейся грязи.

– И за то тебе от меня большая благодарность – это мои бойцы, – продолжил старшина. – И от Волкова тебе благодарность. И от капитана Ковалева, потому что ему похоронок на пять меньше подписывать. Понимаешь меня?

Пашина всхлипнула и кивнула.

– Вот, – старшина осторожно погладил девушку по плечу, – вот так… И ты еще многих спасешь. И доктором станешь. Доктор – хорошая работа, ты на кого училась-то, на хирурга?

– На… На педиатра, – шмыгнула носом девушка. – На детского… Врача.

– Ну, тем более. – Медведев легко, словно боялся сломать, встряхнул девушку. – Если что-то нужно будет – приходи ко мне, или к политруку, или к командиру. Ты у нас одна, все достанем – мыло, зеркало, воду горячую, бельишко, извиняюсь, конечно. Если кто-то полезет – дай только знать, отделаю так, что… А то вон Коле скажи, он вообще шлепнет без разговоров – мужчина решительный.

Пашина подняла мокрое лицо и посмотрела на старшину, затем на собравшихся бойцов. Слабо улыбнувшись, она вытерла глаза рукой, бинты на пальцах потемнели от слез.

– Успокоилась? – спросил Медведев.