И не осталось никого

Когда Ханк поднялся и взошел на трибуну, все зааплодировали. Мы немного поежились от микрофонного хрипа, он поправил микрофон, застенчиво нам улыбнулся и начал говорить. Голос его располагающе подрагивал, и мы видели, что он нервничает. Сразу же на нас нахлынули волны противоречивых эмоций. Один из нас добился успеха: мы испытывали гордость, удивление, зависть, недоумение, некоторое безразличие, готовность при малейшем поводе заподозрить его в посредственности и искреннее удовольствие. Все эти, и не только эти, чувства бурлили в нас. Прежде чем рассесться по местам, многие из нас взяли экземпляры его книги со стенда и теперь листали их в поисках опечаток.

Мы прочли страницу с благодарностями — кому он выражает признательность. И вообще, о чем эта книга? И у кого, работавшего столько, сколько работали мы, было время читать книги? Мы заставили себя закрыть книги и слушать. Он как раз закончил благодарить нас за то, что мы пришли, и открыл книгу, чтобы начать чтение.

— «В ночь перед…» — начал Ханк, но внезапно остановился.

Присутствующие замерли в тревожном ожидании. Его пальцы вцепились в трибуну так, что костяшки побелели, он смотрел на нас, словно пытался вспомнить, как нужно дышать. Ханк откашлялся, глотнул воды из стакана, дрожавшего в его руке, потом набрал в грудь побольше воздуха и возобновил чтение.

— «В ночь перед операцией у нее нет никаких деловых обедов, никаких церемоний награждения, никаких межкорпоративных бизнес-вечеринок. Она садится на заднее сиденье такси, и план рождается в ее голове экспромтом — она говорит водителю, чтобы ехал по Внутреннему кругу. Она воображает себе диван, двух своих котов, какой-нибудь деликатес, заказанный налом, припасенную бутылочку вина. В больнице просят ничего не есть за двадцать четыре часа. Но она воспользуется последней возможностью прилично поесть, которой потом у нее не будет бог знает сколько».

В комнате царила тишина, если не считать приглушенного гула электросчетчиков где-то вдалеке и одинокого срывающегося голоса Ханка, усиленного микрофоном, который подчеркивал тихие, ватные шлепки слов, образующихся в сухом рту. Мы так переживали за него, что, когда Ханк начал снова, никак не могли сосредоточиться на его словах. Мы просто радовались тому, что он не свалился в обморок.

Ханк переступил с ноги на ногу, ослабил хватку пальцев и продолжил чтение на сей раз в более легком, приятном ритме.

— «…всегда лучше смотреть с кем-нибудь. Если ты одна, остаются эти неловкие десять минут между временем твоего появления и временем, когда освещение начинает гаснуть перед показом рекламных роликов, когда, не слушаясь доводов разума, ты думаешь, что все зрители глазеют на тебя, потому что…»

Мы продолжали разглядывать знакомые лица. Пухленький Бенни Шассбургер и веснушчатый Джим Джеккерс сидели рядом, а между ними Марсия Двайер с весьма старомодной стрижкой. Карл Гарбедиан сидел рядом с Мэрилин. Узнали мы его с трудом. Исчез его живот, он был загорелый, цвета миндаля, в темно-синем полотняном блейзере, рубашке с открытым горлом, и еще он что-то сделал со своими волосами. Карл сидел неподвижно, положив ногу на ногу, уставившись на Ханка и слушая.

— «…идет по коридору в кабинет кого-нибудь из своих коллег. Неужели она и в самом деле хочет быть частью этого? Покинуть все эти яркие, открытые пространства, наполненные лучшей обувью со всего мира, модной одеждой…»

Пришла и Карен Ву, относительно которой мы испытывали смешанные чувства. А вот Криса Йопа нигде не было видно. Он явно так и не простил нас за то давнее высокомерие. Тома Моты тоже не наблюдалось, и мы решили, что он, наверно, отбывает где-то наказание, пытаясь убедить охранников позволить ему выращивать помидоры рядом с баскетбольной площадкой.

Джанни Горджанк изменилась. На ней были кожаные чапсы[119] поверх застиранных до белизны джинсов и такого же цвета кожаный жилет. В ушах длинные висюльки, которые вполне могли быть изготовлены в Санта-Фе, они поблескивали на фоне ее волос — отросших и поседевших. До начала чтений она представила нам своего бойфренда. На нем тоже был кожаный жилет, и он щеголял пушистыми усами в форме велосипедного руля. Звали его Гарри, и руки он нам пожимал с большей застенчивостью, чем можно было предположить, глядя на его лицо. Они приехали на чтения на «харлее-дэвидсоне» Гарри, и оба держали в руках старомодные черные шлемы, вроде тех что носили во времена Второй мировой войны. Когда чтения начались, она с Гарри устроилась на одном из пустых рядов сзади.

— «…внутри здания, в просторном, гулком помещении, она слышала приглушенные голоса, различала отдельные шаги по мраморной лестнице. Он снял повязку с ее глаз, и они целый час провели…»

Если б сюда пришел и старина Брицц, он наверняка попросил бы устроить перекур, потому что чтения заняли больше времени, чем мы предполагали. Мягкий ровный голос Ханка плыл над нашими головами, как облака над крышами зданий.

— «…видя из окна, как проясняется небо, она чувствует неописуемое великолепие этой картины, и на нее нисходит великое малое прозрение…»