И не осталось никого

Но история получше нашей непременно должна быть, а поэтому многие из нас проводили уйму времени, забываясь в собственных маленьких мирках. Дон Блаттнер был не единственным. Ханк Ниари (наш чернокожий копирайтер, который день за днем носил один и тот же вельветовый коричневый костюм — то ли он его никогда не чистил, то ли у него весь гардероб состоял из таких костюмов) работал над обреченным на провал романом. Он говорил, что роман будет «небольшой и сердитый».

Мы спрашивали себя, кто, черт возьми, будет покупать небольшой и сердитый роман? Мы спросили его, о чем будет книга.

«О работе», — ответил он.

Небольшая сердитая книга о работе. Прекрасное чтение где-нибудь на пляже.

Мы предложили ему другие темы, имевшие для нас значение.

«Но меня они не интересуют, — сказал Ханк. — Меня интересует тот факт, что мы большую часть жизни проводим на работе».

Воистину благородно, сказали мы ему. Дайте нам сценарий Дона Баттлера в любой день недели.

Дан Уиздом в колледже заслужил похвалу от Картера Шиллинга, художника, который сказал, что за свою двадцатилетнюю преподавательскую карьеру не видел ни одного студента талантливее Дана. По окончании колледжа Дан поступил на работу — сидел за компьютером и манипулировал пикселями, готовя рекламу для заменителя сахара, и спрашивал себя — уж не было ли лестное высказывание профессора Шиллинга всего лишь попыткой уложить его в постель. Дан тем не менее продолжал рисовать по выходным, и, хотя его портреты были немного гротесковыми, мы все же могли разглядеть в них неповторимое видение мира и уверенную руку. Может быть, еще не все было потеряно. Но он сказал — нет. Он сказал, что живопись умерла, но нам нравилось, как он рисует рыбок.

Избави нас бог! Это крик, исходящий из глубин наших душ, можно было в буквальном смысле услышать, потому что никто не хотел кончить как старый Брицц.

Среди первых выставленных за дверь был Брицц, который прогулялся по-испански в коридоре, как никто до него или после. Время сокращений наступало неизбежно, и, чтобы мы поняли, старика Брицца уволили за целый год до того, как выставили Тома Моту. Старик Брицц перенес это гораздо достойнее Тома. Он зашел ко всем, чтобы попрощаться. Обычно уволенные старались поскорее убраться отсюда, чтобы не встречаться с нами взглядом. Брицц сказал, что не хочет уходить не попрощавшись. Это было мужество под обстрелом, и он вел себя с достоинством и честью. Он не скрывал, что знает: его ценят меньше нас. Потому что именно это они и говорили, когда прогуливали по-испански в коридоре. Брицц был готов разговаривать с нами даже после того, как ему это открыто сообщили.

А может, он смотрел на жизнь иначе. Может, он и не понял бы наших разговоров о ценности. «Это не имеет отношения к тому, кто ценнее, — мог бы сказать он. — Вы так думаете? Уж вы, ребятки, поверьте мне, старику, который зубы на этом съел. Этот процесс никак не связан с выпалыванием худших из нас, чтобы у них остались одни талантливые и эффективные. Бросьте, не обманывайте себя. Ха, не валяйте дурака. Ха-ха, не будьте такими наивными!» Мы чуть ли не слышали хрипы в его смеющихся легких. То, что он пришел попрощаться с нами, такой спокойный, такой сдержанный, немного выбивало из колеи. Что это могло означать — всего через несколько минут после того, как его прогуляли по-испански в коридоре, у него хватило присутствия духа прийти и убеждать нас, чтобы мы не волновались за него? Он зашел во все кабинеты, посетил все боксы, даже у секретаря побывал. Мы видели, как он разговаривает с кем-то из персонала, обслуживающего здание. А эти, из персонала, вообще практически ни с кем не разговаривали. Стояли на своих приставных лестницах, передавали что-то сверху вниз, снизу вверх и переговаривались вполголоса. Но старик Брицц полчаса простоял у лифта, разговаривая с одним из этих парней и держа в руках коробку с вещами. Один говорил, другой кивал. Потом они смеялись. Кто знает, над чем можно смеяться вместе с парнем из персонала. Но Брицц нашел над чем — нашел что-то смешное для них обоих даже в тот день, когда его вышибли.

Несколько месяцев спустя он все еще был безработным. Так, где-то подрабатывал на вольных хлебах. Потом некоторое время мы о нем ничего не слышали, а потом узнали, что Брицц в больнице. Без всякой страховки. Умер он быстро. Жуть берет, как мы напророчествовали, говоря, что у него есть еще максимум полгода. Мы его навестили — похоже, кроме наших, других цветов у него не было. Мы хотели спросить: слушай, Брицц, дружище, а где твоя семья? Но вместо этого тайком сунули ему сигареты, что категорически запрещено человеку, умирающему от рака легких. Мы поставили одну из поглощающих дым пепельниц прямо ему на грудь, и она хорошо улавливала дым. Старине Бриццу удалось выкурить три сигареты, прежде чем старик из соседнего бокса начал возражать и сестра сделала нам внушение. Когда он умер, трудно было поверить, что он ушел. Всем казалось, что Брицц просто прогулялся по-испански в коридоре. Уход ушедшего.