И не осталось никого

И кто же этот кто-то для нее? К несчастью, времени оставалось так мало, что им не может быть никто другой, кроме того, чье имя уже плешь в мозгах проело, но и этого варианта у нее нет. Думать о собственной сексуальности, имея в виду Мартина, — этого варианта у нее уже нет. А сексуальность после Мартина… Вот тут-то и начинаются осложнения. Потому что сначала у нее будут швы. Заживут они довольно быстро, а в течение шести месяцев во время послеоперационного лечения она будет носить протез. Потом пластический хирург поэтапно восстановит грудь. Так что у нее получается? Год-полтора? И как она будет себя чувствовать сексуально привлекательной в течение этого времени? Кто будет смотреть на ее шрамы, на ее протез и говорить: «Ты в этом такая сексуальная — просто невероятно». Понимаешь, никаких мужчин после Мартина, во всяком случае пройдет много времени, прежде чем она сможет себе это позволить, и от этой мысли она начинает плакать. Она в крохотной примерочной, и с ней тысяча бюстгальтеров, а она плачет во весь голос. Издает звук — что-то вроде НННННННЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕ!!! Заставив себя замолчать, она чувствует, как кровь пульсирует в той части ее груди, которая болью откликается на прикосновение, а в горле у нее першит. Голова идет кругом — от вина и от плача. Она садится на скамеечку.

Прибегают продавщицы.

«ЧТО ТУТ СЛУЧИЛОСЬ? ВАМ НЕ ВЫЗВАТЬ СЛУЖБУ БЕЗОПАСНОСТИ?»

Она больше не плачет. Нет. Она встает и передает через двери бюстгальтеры.

«Эти мне не нужны! — говорит она. — Возьмите их».

Поначалу она отдает по одному-два, потом сгребает все и отдает все разом.

«Мне ни один не подошел! Я хочу уйти отсюда!»

Какое дурацкое место она для себя выбрала — примерочную… Примерять бюстгальтеры, пытаться выглядеть сексуально привлекательной — нелепее занятия не придумаешь.

После того как Мартину все стало известно, он начал отправлять ей на работу длинные послания голосовой почтой. Кто знает, какой эффект он желал ими произвести. Обычно она брата трубку и слушала их первые секунд тридцать и вступала в диалог с записанным голосом.

«Чего я не могу понять, — говорил он в одном из первых посланий, — как это умный, рассудительный человек может сидеть и ждать, зная, что с ним что-то не так, что ему плохо, но при этом отказываться сходить к врачу. У меня в голове не укладывается, как разумный человек может себя вести таким образом».

— Это потому, — сказала она в трубку, продолжая слышать его голос, — что разумные люди не всегда руководствуются разумом. Иногда, Мартин, нечто, называемое страхом, намного сильнее.

Она решила, что Мартин не смог бы работать в рекламном бизнесе, — он ни черта не понимает в человеческой психологии и как юрист полагает, что всегда должно возобладать самое рациональное или, по крайней мере, самое практичное решение, если от этого зависит твоя жизнь.

«Да, я должен был бы поинтересоваться раньше, — говорил он в более позднем послании. — Я был по уши в работе и не обратил внимания. Но теперь, — говорил он, — теперь, когда я знаю, я уже не могу не знать, Линн, я не могу взять и забыть об этом, и теперь, когда я знаю, что не могу не знать, я чувствую… понимаешь, чувствую… определенные обязательства…»

— Обязательства? — переспросила она вслух.

— «…тревогу за тебя, Линн, и твое здоровье…»

Ах, Мартин! Молчи, мое сердце.

— «…и я просто не могу… скажи, что именно я должен сделать, а? — спрашивал он. — Забыть об этом? Неужели это одна из тех вещей, ну, ты понимаешь… мы делаем одно, делаем другое, но это одна из тех вещей, о которые мы просто не говорим, табу, когда, если откровенно, Линн, ты могла бы быть очень, очень… а? Гм-м… Я освобожусь через минуту, ладно? — сказал он кому-то, кто, видимо, появился в дверях, и, возвращаясь к посланию, продолжил: — Что ты должна бы… гм-м… — Он потерял мысль. — Слушай, все дело в том, что ты обязательно должна пойти к доктору, — сказал он. — Ты меня понимаешь? Слушай, мне нужно бежать. Я должен был бы сказать это тебе лично, но ты не снимаешь трубку, черт подери. Пожалуйста, перезвони мне».

В одном из последних посланий Мартин говорил: «Слушай, я тут думал кое о чем, задавал себе вопросы, и мне стало очень любопытно: а кроме меня кто-нибудь еще знает? Ты отцу своему говорила? Или кому-нибудь из друзей? Потому что если никто, кроме меня, не знает, то ты должна понять, что я чувствую и какая на мне ответственность.

Откровенно, ты должна понять, что с твоей стороны это немного несправедливо, даже…»

— Да? — сказала она. — Очень интересно.

«…потому что теперь я знаю, — продолжал он, — а ты не хочешь последовать моему совету и сходить к врачу, и поэтому я беспокоюсь за тебя…»

Ах, бедняжка Мартин!

— «…но от этого беспокойства мало проку. Слушай, Линн, это несправедливо…»

«Тогда ты не должен был прикасаться ко мне своими вонючими лапами! — подумала она. — Не должен был залезать ко мне в постель и пытаться укусить меня за сосок!»