... и незабудкой цветя (СИ)

Флауи осторожно выглядывает из травы, боясь столкнуться взглядом с Папирусом, но тот смотрит только на эхо-цветок, что растёт рядом с камнем, где он сидит. Папирус касается цветка, и голос Фриск разносится под потолком снова и снова.

Ах да, вспоминает Флауи. Когда малышка была жива — боже, как давно, кажется, это было, — они отдыхали здесь на пути к Хотлэнду. Санс и Фриск говорили о чём-то своём; Флауи дремал на её плече, не вслушиваясь. Было так же тихо и спокойно, и не было никакой печали и отчаяния. Фриск была жива. Фриск была...

Флауи невольно ёжится. Он ненавидит эхо-цветы. Даже когда ты думаешь, что ничто в мире не сможет сделать твою боль хуже, кто-то заставляет их повторять слова, и горечь возвращается. Он надеялся никогда не слышать этот голос, но Папирус прокручивает и прокручивает фразу, будто заезженную пластинку, а на лице его застыло странное выражение, которое Флауи распознать не может. Поодаль растут ещё цветы, и Папирус дотягивается до одного из них через какое-то время; пространство наполняется голосом Санса, который Флауи не слышал уже много, много дней.

Папирус странно дёргается, и — Флауи готов поклясться — кулаки его бесконтрольно сжимаются, скребут землю от тоски.

— Он ненавидит меня. Я для него никто, милая.

Флауи не нужно смотреть на Папируса, чтобы знать, что творится в его душе. Он ощущает исходящую от него магию всеми фибрами, каждой клеточкой тела; эта магия бушует в нём, грозя разрушить всё на своём пути, но скелет остаётся неподвижен и тих. Флауи почти молится, чтобы он прекратил себя терзать, но костлявая рука тянется к следующему цветку.

— Всё изменится, Санс, — Флауи прикрывает глаза, воссоздавая в памяти образ малышки. — Когда-нибудь всё образуется. Поверь, ты значишь для него больше, чем думаешь.

Потом звучит глухой смех Санса, слегка хриплый, будто ему трудновато дышать. Флауи вспоминает, что на тот момент несколько цветов уже проросли в его горле; это были первые из чудовищных дней, наполненных безграничным отчаянием. Но тогда они ещё делали вид, что могут совладать со всем на свете.

Папирус трогает другой цветок. Его движения кажутся неестественными и деревянными, словно он заставляет себя. Флауи надеется, что следующая фраза окажется безобидной, но голос Санса разрезает тишину, и он с трудом сдерживает тяжёлый вздох, понимая, что именно сейчас прозвучит.

— Все меняются, милая, — говорит Санс серьёзно. — Но не мой брат. Папирус, он... он никогда не сможет. Он навсегда останется таким.

Это катастрофа. Флауи клянёт себя за то, что не сдержался и проговорился Папирусу об этой дурацкой фразе. Он осторожно выглядывает, надеясь, что скелет не воспримет всё слишком близко к сердцу хотя бы в этот раз, но надежда, глупое чувство, в очередной раз обманывает его. Чужая боль и одиночество безумной волной накатывают на него; режущая дрожь предательства того, о ком заботился всю свою проклятую жизнь.

Он видит, как Папирус прижимает колени к груди, принимая несвойственную своему суровому образу позу, и прячет лицо. Ничего не слышно, но Флауи видит, видит, как рвано подрагивают его плечи. Ему становится жаль, потому что он понимает, действительно понимает, и хочет сказать, что это неправда, что Санс давно так не думает, что это в прошлом, но...

Он остаётся на месте. Папирус касается проклятого цветка, Санс снова и снова говорит эти жестокие слова, скелет съёживается сильнее и сильнее. Флауи задыхается среди травы — чужая боль прошивает его миллионами игл, и он силится закрыть сознание, но это выше его.

Невысказанное «лжец» витает в воздухе. Флауи отворачивается от Папируса и исчезает, оставляя его наедине с эхо-цветами и своими бедами. С него довольно на сегодня.

Но, конечно же, это ещё не конец.

***

Альфис не знает горечи. Флауи почти уверен, что в лаборатории он сможет хоть ненадолго отдохнуть и разобраться в себе, но эта уверенность улетучивается, когда он поудобнее устраивается на шкафу, в тени, и освобождает своё сознание.

Он не чувствует Альфис, нет. Она здесь, у стола, изучает какие-то графики и делает записи, но от неё не исходит ничего, кроме лихорадочной радости и интереса. Флауи легко может это заблокировать, но есть и другое — остаточные эмоции монстров, что побывали в лаборатории раньше. Он не знает почти никого из них, и их растерянность, отчаяние, тоска смешиваются в кучу, которая безвозвратно накрывает Флауи. Все они — живые ли, мёртвые, — все их души плавятся в единый поток, в котором Флауи тонет, обхватив себя листьями и дрожа. Это ещё хуже, чем наблюдать за родителями. Хуже, чем видеть трясущиеся плечи Папируса. Флауи хочет кричать и просить, чтобы этот кошмар прекратился, но не делает этого; он лишь съёживается в тёмном углу и ждёт, пока чужая боль уйдёт. Она всегда уходит, так или иначе.

На секунду ему удаётся распознать в этом потопе чужие скомканные мысли, обрывки болезненных видений. Санс. Флауи прекрасно знает, зачем он приходит сюда, и теперь, когда ему известны его мучения, вина и сожаление вновь пробуждаются в нём.