И оживут слова

Радим выпрямился и посмотрел на нее с укором. Иногда он умел смотреть на нее вот так.

— Не обижай его, Всемилка. Вот увидишь, он славный.

Рукавицу удалось высвободить, но котенок в запале вцепился зубами в ее руку.

— Вот леший! — крикнула Всемила, отбрасывая кота, и лизнула царапину, потом подула на нее и посмотрела на брата. Радим уже снова что-то искал. Глядя на его склоненную голову, она вдруг поняла, что что-то в его словах ей не нравится.

— Славный? — переспросила Всемила.

Радим захлопнул сундук и отодвинул сестру в сторону.

— Да, очень.

Всемила поняла, что не так во всем этом: Радим редко разбрасывался такими словами.

— Он гладит Серого!

— Я видел. Серый его сразу признал.

И послышались в голосе брата радость и гордость, будто это побратимство не из жалости, будто по-настоящему.

В дверях Радим обернулся:

— Так пойдешь?

Всемила медленно покачала головой.

А потом она стояла у окна и смотрела на залитый солнцем двор. На то, как Радим, смеясь, говорит что-то чужаку, а тот поднимает голову и улыбается Радиму, щурясь от солнца. И смотрит чужак на Радима как… как на своего. А потом чужак треплет Серого по ушам, и Серый подпрыгивает, ласкаясь.

Они ушли, о чем-то разговаривая. И впервые Радим не посмотрел на окна, выходя за ворота. А еще он положил руку на плечо хванца. Радим, который никогда ни к кому не прикасался, если не было нужды… И снова стало страшно.

Радим таскал за собой хванца, будто дня без него провести не мог. Всемила злилась и не понимала, почему мать и Злата так привечают чужака. Вернее, понимала: из жалости. И сама себя убедила, что и Радим в побратимство это впутался из жалости. Только все одно худо получалось. Жалость — не жалость, а врос проклятый хванец в Радима, как гриб в дерево. В Свири никто с ним дружбу не водил. Да и как с таким водить, когда он все время молчит да улыбается едва заметно, словно он старше Улеба.