И пепел наш смоет Нева (СИ)

В свете уличных фонарей, попадавших в салон через окна, глаза Разумовского в тот момент были лазурно-голубыми.

Но никому до этого не было дела.

***

А потом был суд.

Суд, обвинения, и экспертизы, которые должны были доказать вменяемость (или невменяемость) подсудимого, и в зависимости от результатов определить тому законное наказание или принудительное лечение.

От адвоката Сергей отказался.

А спустя несколько дней его пребывания в тюрьме Мария узнала, что «Вместе» отныне будет функционировать в «фоновом» режиме — обновлениями, улучшениями и прочим заниматься без Разумовского никто не смог бы. Поэтому оставалось лишь поддерживать работу приложения и ждать чего-то неопределенного от будущего рынка информационных технологий.

Так или иначе, саму Воронцову собственные должность и рабочее место интересовали почти что в последнюю очередь. Поселившись в небольшом отеле в ничем не примечательном спальном районе Петербурга, девушка вот уже неделю вела абсолютно затворнический образ жизни. Без телефона, банковской карты и смысла в жизни. Матери она отправила письмо почтой России — сделала это она, скорее, на автомате, почти сразу же, как заселилась в свой номер.

Почти сразу же, как уехала с Казначейской в ту проклятую ночь.

Я вернусь. Как только все улажу.

— Самонадеянный, — скрипнув зубами, девушка выключила телевизор, где по новостям только и делали, что показывали «опаснейшего убийцу современности». Сделав несколько кругом по небольшой комнатушке, Мария подошла к окну и уставилась в серое небо, — Птица, какой же ты дурак.

Что теперь мне делать?

Приговор вынесли спустя еще почти две недели. Разумовскому официально диагностировали психическое заболевание и определили его в лечебницу. И теперь у него было два пути — «вылечиться», доказать свою адекватность, и сесть в тюрьму, либо же гнить до конца своих дней в этом чертовом Алькатрасе — больнице где-то посреди Финского Залива с правилами хуже, чем в колонии строгого режима.

Ни на какие встречи, передачки, какую-либо связь рассчитывать не приходилось.

Она сама — преступница, разница только в том, что не пойманная.

Оставалось только жить дальше. Скрываться, шугаться каждого звука и тени, и наблюдать, как снятые с карты наличные деньги с каждым днем все больше превращаются в ничто и пустоту в кармане.

Так прошел еще месяц.

А затем она увидела снятый каким-то отбитым на голову журналистом репортаж о том, как справедливо «пытают» Чумного Доктора, едва не превратившего жизнь всех петербуржцев в Ад. Молодой человек сумел как-то договориться с администрацией лечебницы, и ему позволили снимать во внутреннем дворе и немного — в «переговорной», куда его пустили явно за нехилое такое спонсорство нашей прекрасной государственной и бесплатной медицины.

— У пациента диагностировано крайне интересное заболевание, — умиротворенным тоном говорил некий профессор Рубинштейн, главный там, видимо, по различного рода экзекуциям, — … Наше лечение уже дает плоды.

Потом следовал нерадивый монтаж, и вот уже по одному из главных федеральных каналов показывали снятый исподтишка разговор лечащего врача и его «любимого» пациента. Точнее того, что от него осталось. Мария с трудом поборола желание выключить телевизор, к горлу подступила тошнота. Ей не верилось, что это существо на экране — действительно тот самый Сергей Разумовский.

Ее Разумовский.

От него не осталось даже красивой оболочки. Отросшие волосы были грязными, пряди путались в колтуны, которые бросались в глаза, даже несмотря на плохое качество видео. Всегда бледная кожа сейчас приобрела нездоровый землистый оттенок. Черты лица заострились, на этот раз не из-за «проявления» Птицы, а, скорее, из-за критического недобора веса. Тонкие губы были покрыты корками засохшей крови, а глаза…

Боже, что это были за глаза.

Стеклянные, настолько светлые, что казались почти прозрачными.

Пустые. Мёртвые.

Глаза забитого зверя, не понимавшего, за что его мучают и почему так больно.

— Я… у меня голова кружится, — сиплый шепот и попытка сощуриться и сфокусироваться хоть на чем-то. Марии показалось, что это сказал не он. Она не узнала его голоса. Или не захотела узнать.

— Это побочное действие назначенных вам препаратов, — Рубинштейн смотрел на пациента, но видел лишь подопытную крысу — отношение к пациентам чувствовалось по одному лишь тону, — Вы отказываетесь от еды, хотя это могло бы значительно облегчить адаптацию к серьёзным лекарствам, которые вы должны принимать.

— Если я буду есть… — его голова тряслась, а бездушные глаза беспрестанно бегали, — Мне перестанут делать больно? — боль была адская, незаслуженная, такая по-детски привычная, словно он вернулся в свой детдом, где вокруг только боль, боль, и еще раз боль. Боль и ничего больше.

Боль и отсутствие возможности сбежать.

— Никто не причиняет вам вреда нарочно, — врач встал со стула и закрыл собой снимавшую разговор камеру, — Весь медперсонал нашей клиники желает вам только добра. И скорейшего выздоровления.