Он подполз к стене и тяжело на неё навалился левым плечом. Рене видела, как плещется в его золотистых глазах злость от беспомощности и обидной слабости, но всё равно упрямо поджала губы.
– Не смеши меня. Будто твоя должность хоть когда-нибудь тебя останавливала! Ты уже врезал ему один раз! – Рене замолчала, несколько секунд посверлила взглядом невозмутимого Ланга, а потом приступила к осмотру кистей. – Что показал рентген?
Рене тщательно ощупывала каждый сустав, скользила пальцами по изукрашенной шрамами коже, а потому не сразу заметила, что Тони ничего не ответил.
– Эй!
– До удара было очень неплохо, – наконец отозвался он, а потом добавил что-то совсем непонятное: – Им невероятно понравится.
Рене подняла растерянный взгляд, но увидела лишь изогнутые в непонятной улыбке по-прежнему бледные губы. Покачав головой, она прошептала.
– Если ты про пациентов, то без сомнения. Такое шоу! Сначала моё увольнение, потом драка… Боже! Тони! Тебе почти сорок, а ведёшь себя будто мальчишка.
– Считай, что пока я был мёртв, в конце тоннеля со мной произошло перерождение, – хохотнул было Ланг, но тут же понял, что подобные шутки весьма неуместны. Поймав сердитый взгляд, он неуклюже коснулся предплечьем шрама у Рене на щеке и прошептал: – Всё к лучшему, Вишенка. Не расстраивайся.
–
С тех пор Энтони был полон загадочности. Однако, в чём крылась причина, Рене поняла лишь через несколько дней, когда нашла в почтовом ящике конверт с эмблемой университета. В нём лежал билет до Оттавы, записка от О’Салливана и приглашение на собеседование в неврологический институт. Машинально просмотрев документ, Рене остановилась взглядом на размашистой подписи Филдса, под которой чуть ниже виднелась небольшая приписка карандашом. И вчитавшись в две короткие строчки, Рене почувствовала, как внутри вспыхнуло новое солнце.
Рене на мгновение замерла, а потом аккуратно убрала документ обратно в конверт и подхватила две связки ключей. Через три четверти часа она вошла в квартиру на последнем этаже Хабитата.
Следующие два с лишним года пронеслись с умопомрачительной скоростью. Учёба сменялась работой, а та снова учёбой, потому что навёрстывать приходилось чудовищно много. Рене не знала спала ли хоть раз больше трёх часов кряду; не помнила, что ела вчера на обед; путалась в днях недели и часах на циферблате. Могла даже надеть наизнанку очередной жёлтый свитер и проходить так весь день, недоумевая над чем тихо смеются коллеги.
С Тони тоже всё было непросто. Они разрывались между Оттавой и Монреалем, но по-прежнему упрямо не начинали заново отношений. Никто не строил планов на будущее, не обсуждал мечты и желания. Энтони будто вообще старался не мешать ни обучению, ни личной жизни, но два раза в неделю, ковыляя на своих костылях, приезжал к ней в Оттаву. Рене знала, что он был готов в любой момент отпустить. Но пока у него получалось, пробовал окружить именно тем, чего ей так не хватало – заботой. Он поддерживал так, как умел. Разговором по телефону, советом, ненавязчивым уговором. Тони учился слушать и слышать, а ещё просто быть рядом.
Конечно, ему было сложно. Это читалось в напряжённых глазах, полуулыбках, в словах и даже в походке. Даже через два года Тони всё так же хромал, если его одолевали слишком мрачные мысли, а те накатывали всякий раз, когда руки сводили дикие судороги. Тогда Рене садилась с ним рядом и тщательно разминала большие ладони. Она не знала, как ещё доказать свою преданность, чтобы Энтони наконец-то поверил себе и в себя. Рене знала, что он в тайне на что-то надеялся. На чудо ли, на снисхождение от собственной гордости… Кто его разберет. Однако к ней он хотел прийти сам. В тот день, когда будет готов.
На то, чтобы вернуть рукам Тони подвижность, понадобилось ещё две операции.
Рене провела их сама под руководством О’Салливана и ещё долгое время втайне считала своим главным успехом.
После этого она вернулась в монреальскую больницу общего профиля, где закончила подготовку по травматологии. Именно так, как когда-то хотел для неё Тони.
Это далось ей непросто, но у Рене был лучший учитель.